Начала любви

Галантный, великолепно одетый, часто улыбающийся Фридрих весь вечер и значительную часть ночи разыгрывал кавалера Софи. Он откровенно ухаживал за ней, частил комплиментами, играл и подчас переигрывал, особенно когда дело доходило до шуток. Шутки его, чрезмерно откровенные, хотя и с поволокой, напоминали остроты Больхагена. В случае, когда внимание императора оказывалось отвлечено, ухаживать за Софи принимался красивый, с тяжёлой челюстью и голубыми глазами принц Фердинанд Брауншвейгский.

Если бы кто сказал, что два таких влиятельных человека будут когда-нибудь ухаживать за ней, Софи не поверила бы. Далее, если бы возле неё был один только принц или один только кайзер, — девушка не посмела бы глаз поднять, не то что слово молвить в их присутствии. Но император и принц Фердинанд — этого оказалось для Софи слишком много: хотя воспринимала она всё вокруг не вполне отчётливо, реагировала тем не менее ладно, складно и даже с некоторыми вкраплениями юмора, чем очень понравилась.

Пила девушка из бокалов малюсенькими глотками, однако же с непривычки, от волнения и смешения различных вин почувствовала себя не вполне твёрдо, когда Фридрих объявил ей о том, что в её честь начинается бал. Но справилась, справилась девушка, следует отдать ей должное. Как ни кололи глаза чужие бриллианты, как ни полыхали, добавляя духоты, свечи, Софи достойно справилась, протанцевав с императором, принцем, затем ещё раз — с императором.

Усаживаясь вновь за стол, Софи обнаружила рядом с собой всё того же Фридриха, догадалась о нарочитости подобного размещения, о чём и заявила принцу брауншвейгскому.

— Вам не нравится соседство его величества? — с хмельным западанием согласных поинтересовался принц.

   — А что, собственно, тут может нравиться? — воскликнул император. — Говорят, что этот кайзер...

Остаточная высочайшая острота оказалась погребённой в водовороте пьяноватого и оттого лишённого привычной подобострастности смеха. Смеялась и Фике, чтобы продемонстрировать своё чувство юмора. Голова её наполнилась лёгкостью прямо-таки необыкновенной, затем как-то враз стронулась и поплыла на середину стола.

   — Я очень вас прошу, графиня Рейнбек, — вежливо сказал ей на ухо император.

В тот момент Софи оказалась решительно не в состоянии объяснить себе, откуда ей известно это имя — «Рейнбек». Однако то, что Фридрих перепутал её с какой-то другой дамой, сразу же, сделалось очевидным и Софи. С грехом пополам восстановив прежнюю свою целостность, то есть почувствовав голову опять наверху, на плечах, она засмеялась и погрозила императору пальцем, — а в следующее мгновение как по мановению волшебного жезла куда-то безвозвратно исчезли королевский дворец, весёлая ночь, скопище нарядно разодетых гостей. Было серое, с морозной поволокой, раннее утро, и Софи сидела напротив матери в стылой карете, направлявшейся теперь на восток от Берлина, судя по указателю. Притихшая, с нехорошим ощущением в желудке, девушка тряслась в противном ознобе, который при желании можно было расценивать как передающуюся через жестокие крепления кареты обыкновенную дорожную тряску. От сидевшей напротив, лицом к движению, матери сильно попахивало духами и чуть слышно — остренькой рвотой. В преддверии ежемесячной женской пытки («этих дел» — по домашней терминологии) у Софи обыкновенно обострялось обоняние, и оттого соседство упорно молчавшей, дурно пахнувшей матери было нестерпимым.

Всякая дальняя дорога тягостна и грустна — как болезнь, как старость, как позиционная война. Уже через несколько часов однообразной тряски тело устаёт, а конечная цель начинает представляться практически столь же недостижимой, как Луна, герцогский титул или звёзды над Хрустальными островами, про которые ей рассказывала Бабет. При воспоминании о мадемуазель, от мысли, что незаслуженно обидела свою самую верную подругу, при этой мысли сами собой навернулись слёзы.

— Распусти тут ещё нюни! — слабым голосом отозвалась мать. — Сначала она, видите ли, напивается, потом сопли распускает...

В диалог с матерью, а уж тем более в спор вступать не было никаких сил. Софи выпростала из крошечной муфты порядком уже закоченевшие руки, фалангой указательного пальца промокнула глаза... Насколько замечательно чувствовала она себя в королевском дворце, настолько же паршиво было ей сейчас. И особенно угнетала её мысль о том, что никакие уговоры, просьбы, мольбы не в состоянии остановить эту раз навсегда пущенную машину Большой Политики, влекущую её к русской границе. Отсрочить бы эту поездку хоть на год, или на пару месяцев, или хотя бы на сутки. Боже... Этим русским, скорее всего, наплевать, приедет она днём раньше, днём позже — да и приедет ли вообще. В случае чего, найдут себе другую кандидатуру, мало ли крошечных княжеств разбросано по Европе. И почему это судьбе было угодно ткнуть перстом именно в тихий, никому не делавший ничего плохого Цербст?