Начальник райотдела

Ефим Лесин подавил вздох и взял из трясущихся рук отца фарфоровый кофейник.

– Дай сюда, пап, сейчас прольешь. Успокойся, пусть будет по-твоему.

– Так-то лучше будет, отца слушаться надо, отец дурного не посоветует. Ты служишь не ради собственного благополучия, ты служишь родине, государству! Понимаешь?

– Понимаешь-понимаешь, – поддразнил отца Ефим Викторович, – просиживая штаны – я служу государству!

– Я тебе куплю сколько надо штанов, только не хныкай, будь мужиком. – Виктор Ефимович исподлобья поглядел на сына, и взгляд его потеплел, с лица сошла нездоровая полнота, сизая багровость уступила место рдяному румянцу.

– Отец, а ты так не расстраивайся из-за меня, все будет нормально. – Ефим Викторович выкатил кресло из-за шкафа. – Вот, садись в свое кресло, оно для тебя, как витамины, как импортное лекарство от сердечной недостаточности.

– Лучше, чем витамины, лучше, чем лекарство. – Лесин-старший плюхнулся в любимое кресло и задрал ноги. – Ниночка! – заорал он благим матом. – Твою мать! Неси быстрее свои подносы.

Ниночка мгновенно отворила дверь, будто ждала грозного окрика и быстро расставила угощение на маленьком столике. Она разлила коньяк в рюмочки, поставила два пустых бокала для других напитков и вышла, размахивая подносом, как веником в бане. Виктор Ефимович проводил Ниночку гневным взглядом, но ничего не сказал, взял со столика рюмку, наполненную янтарной жидкостью, посмотрел на свет, побулькал и негромко стукнул о другую рюмку, предназначенную для сына.

– Давай, сынок, помянем моего хозяина.

– Чокаться нельзя же, – сказал Фима, поднимая рюмку.

– Нельзя чокаться, – согласился Виктор Ефимович, – а я и не чокнулся. Это я так, тебе предлагаю помянуть моего хозяина – Кучинского Сергея Петровича. Хорош-ш-ший был мужик!

– Хороший. Был. Мужик. – эхом отозвался Лесин-младший.

– Не дай бог никому такую смерть. Тоже жизнью был недоволен, и все ему не этак, и все ему не так. На том свете ему, наверное, так, – ворчливо сказал Виктор Ефимович, опрокинув одним махом содержимое рюмки.

– Мокруху не раскрыли? – спросил Ефим, чуть пригубив из рюмки.

– Ты пей, не ставь на стол, – приказным тоном велел Лесин-старший. – Нельзя ставить на стол недопитое. Пей-пей. – Проследив взглядом за сыном, так ли он выполняет ритуальные поминки, Виктор Ефимович строго добавил: – Не ты меня должен спрашивать, раскрыли мокруху или нет, а я тебя… Кто у нас действующий сотрудник?

– Ну, я, – нехотя кивнул Лесин-младший, – что с того?

– Вот тебе и дело, ты не штаны просиживай, а отслеживай, кто работает по мокрухе, какие версии по делу, что нового в расследовании. Хныкать ты мастер, а делом кто заниматься будет? Отец не вечный…

– Пап, ладно тебе, ты еще вон какой здоровый, коньяк пьешь, в баню ходишь, на Ниночку заглядываешься.

– Смотри ты, матери не проговорись, – Виктор Ефимович завертел головой, будто в кабинете был кто-то посторонний.

– Не проговорюсь, успокойся. По мокрухе твоего хозяина, безвременно ушедшего из жизни, собирается работать Юмашева. – Фима захватил пухлыми губами два бутерброда с копченой колбасой, кусочки зелени торчали у него изо рта, как две косички.

– Кто? – прорычал Лесин-старший. – Юмашева? А ей с какого хрена в это дело соваться?

– На ее территории семь мокрух за один месяц. – Фима затолкал косички зелени в рот и, продолжая жевать, добавил: – Ее в Москву вызвали, хотят в звании понизить.

– И что? Понизили? – Виктор Ефимович оттолкнул от себя рюмку, рюмка, зазвенев, упала и покатилась по столику. Он поймал ее широкими пальцами и долго пристраивал в тесное окружение бутылок, рюмок, бокалов, чашек, затем захватил ее большим пальцем и оставил у себя в руке.

– Нет, пока не понизили, все ждут, когда она вернется из Москвы. Небось приедет мрачная, злая, начнет срывать зло на подчиненных. Вытащит всех сотрудников с больничных, с учебы, из отпусков, начнет устраивать строевые смотры, проводить инструктажи, рейды. – Ефим прожевал бутерброды и нацелился взглядом на другую тарелочку, где плотными рядами отдельно лежали кусочки белого хлеба и отдельно розовые ломтики лосося.

– Что же ты мне, твою мать, главного не говоришь? Юмашеву в Москву вызвали по уголовным делам, а я ничего не знаю. А ты начинаешь тянуть кота за хвост, надо служить, не надо служить… Твою мать! – Виктор Ефимович сердито отвернулся от сына.

– Пап, я и пришел к тебе, чтобы рассказать новости. У нас в Главке такое творится! – Фима положил на кусочек белого хлеба несколько ломтиков лосося и долго поправлял кусочки, чтобы одним махом отправить в рот, не уронив при этом ни одной крошки.

– В Главке все время что-нибудь творится, – отмахнулся Виктор Ефимович, – ты мне про Юмашеву расскажи.

Он жадно следил за ртом сына, за каждым его движением, ожидая, когда закончится процесс поглощения пищи.

Фима, с трудом проглотив бутерброд, пригубил малую толику коньяка и лишь после этого сказал отцу:

– Пап, не волнуйся ты так. Юмашева попрыгает-попрыгает и ничего не сделает. Рожденным ползать – летать категорически воспрещается.

– Надо ей помочь! – Виктор Ефимович решительно поднялся из кресла.