Начальник

Нет, почему же замерзаловка! Во-первых, в присутствии людей место под крышей теплее становится, а во-вторых, сейчас нам принесут целый жбан кипятку и пару кружек. Веселись мужики! Ведро воды, да еще горячей, заменяет кило масла. — А кормить нас когда будут? — Еще чего? Вас утром на Порфирном кормили. — Так то пайка только да утренняя баланда, а нам еще обед полагается. — Пустой твой номер, парень, да два порожних, — староста покачал пальцем перед самым носом попытавшегося «закосить» непричитающийся нам рацион. — В аттестате, брат, все проставлено. Вы ж штрафники, невыполняющие… Это было верно. С тех пор, как обессилев от изнурения, заключенный не мог более выполнять лошадиных лагерных норм, его, как злостного срывщика производственного плана, переводили на штрафной паек. По мысли высокоумных генералов из береевского Гулага, такими «ударами по брюху» из заключенных вышибалась их постоянная склонность к «филонству». Мы не выполняли приисковых норм и наполовину и получали поэтому меньше половины и без того голодного хлебного пайка и пол-литра пустого супа на день. То и другое было нам выдано еще утром, перед посадкой в машину. — А что, если начальника попросить, чтобы накормили, — предложил кто-то из неисправимых рогатиков, — мы же сюда работать, а не подыхать приехали! — Старосту это предложение привело в самое веселое настроение: — Попроси, попроси… Получишь… От бублика дырку… — И он захохотал, представив себе, видимо, что-то необычайно нелепое и смешное.

Делать было нечего и мы начали готовиться провести ночь в неотапливаемом бараке. Для этого нужно было объединиться по двое, чтобы, положив на голые нары ватник одного компаньона, укрыться ватником другого. Кооперировались, обычно, по признаку одинаковой изодранности телогреек. У кого они были поцелее, те не хотели объединяться с обладателями совершенного уж рванья. Послушав с ухмылкой споры доходяг о том, где дырка на ватнике важнее, спереди или сзади, староста ушел. Но уже от порога еще раз предупредил: — Слышь, фитили! Не вздумайте вокруг столовой шляться да на помойке селедочные головки собирать! Она у нас в «запретке», охрана по ней, как снайперы по немецкой траншее, пристрелялись… Вспомнив что-то веселое, староста оскалился: — Одного такого любителя головок только вчера под сопку сволокли… — Придурок хохотнул и ушел.

Я лежал, плотно прижавшись к костлявой спине соседа, но от нее не исходило даже намека на тепло. Наоборот, и он и я начинали дрожать от холода, ощущение которого сделалось теперь еще мучительнее. Это происходило именно от того, что некоторую дозу тепла мы все-таки получили, и обрели, таким образом, способность чувствовать холод. Вероятно это чувство обострилось не только у нас двоих. — Да что нам тут, загибаться, что ли? — вскочил вдруг со своего места Ленька Одесса, мелкий блатной-отказчик. На протяжении почти всего промывочного сезона Одесса на работу не выходил, предпочитая сидеть в карцере и получать штрафную трехсотку с самого начала. Все равно ею же кончится. Опыт показал, что честно вкалывая на полигоне за дополнительные полкило хлеба в день, работяга «доходит» скорее, чем «отказчики». Демонстративное отрицание настоящими «законниками» дисциплины каторги связано у них и с трезвым расчетом. Не всегда удавалось испугать отпетых уголовников и дополнительной десяткой срока за «контрреволюционный саботаж», которую давали отказчикам от работы с начала войны. Не все ли равно сколько ты «останешься должен» прокурору, пять или пятнадцать лет? В таких местах как Порфирный, да, наверно, и этот Двести Тринадцатый все равно угодишь в «архив три» через год-полтора, хошь работай, хошь не работай. Так умнее, вероятно, отправляться в «архив» не порадовав лагерных начальников особым усердием. Логичность этого рассуждения понимали многие и из рогатиков, но следовать ему они не могли по причине органической неспособности к неподчинению власти.