Начало

В любых сложных для него ситуациях он мог воспользоваться индивидуальным каналом связи, просто вслух описав свою проблему и, выслушав рекомендации к действию, исполнить их. Так всегда поступали все жители его страны, поэтому ни у кого никогда, ни с чем и ни с кем не возникало никаких проблем. Общество было спокойно послушным воле правителей, при этом ни у кого не могло возникнуть даже мысленного намёка на иную, отличную от общей, точку зрения, не говоря уже о каком бы то ни было возражении. Людям просто не давали возможности на глубокий анализ ситуаций и на раздумья о причинах и следствиях. Конечно, на простом, элементарном уровне причинно-следственный анализ производил каждый человек, но это были, как правило, простейшие бытовые ситуации. Благодаря такому управлению массами, люди были практически лишены чувства страха и не боялись почти ничего. Оставался лишь инстинкт самосохранения, который оберегал людей от элементарных несчастных случаев. Навыки безопасного существования прививались и твердо закреплялись с детства. Бытовые несчастные случаи происходили, но весьма редко. Если человек при этом травмировался, то его помещали в медицинский отсек и полностью его восстанавливали, пока он находился в медикаментозном сне. Этот человек, выздоровев, помнил лишь свою боль и её причину, которую ему умело внушали через индивидуальный коммуникатор как собственную оплошность или неловкость, за которую ему устраивали общественное порицание. Человек же в дальнейшем старательно избегал повторения подобной ситуации. Бывало, происходили техногенные катастрофы или природные катаклизмы, приводящие к гибели большого количества людей. В этом случае, выживших лечили в медицинских отсеках, при этом, увеченных и покалеченных полностью восстанавливали, потому что медицинские технологии были настолько развиты, что позволяли лечить абсолютно всё. Важно было, чтобы человек был ещё жив до момента помещения под мягкий купол на медицинском столе. Причины же этих масштабных бедствий либо замалчивались перед общественностью, а выжившим внушали, что виноваты те, кто погиб, либо, в угоду воле правителей, перед общественностью объявлялись виновными враги, желающие захватить их счастливую страну и ввергнуть всех в хаос, в котором никто не будет знать, что ему делать и как дальше жить. Именно неопределенность существования без подсказок и руководств к действию через индивидуальный коммуникатор была для людей страшнее всего, именно этого все массово боялись и опасались, именно об этом постоянно всех убеждали средства массовой информации нескончаемым потоком.

Сейчас, когда единое информационное пространство уже не существовало, а свой индивидуальный коммуникатор для индивидуального канала связи Саф вывел из строя, он мог полагаться только на свой опыт, память и разум. Он осознал, что подвергся влиянию или даже нападению сильного чувства, а точнее эмоции. Он вспомнил воспитательные наставления про временный эмоциональный порыв и про его неправдивость и неистинность.

– Это ложный порыв заставил меня так себя вести? – риторически подумал Саф.

Его взгляд скользнул по искорёженной и запачканной кровью, валяющейся у входного проёма двери:

– Но вот эта дверь настоящая, и я это сделал – значит и эмоция настоящая, и она очень сильная, даже сильнее меня.

Тут он взглядом остановился на пятне крови в самом центре дверного полотна. Он даже перестал дышать, внимательно всмотревшись в это пятно – на белой матовой поверхности двери коричневой запёкшейся кровью был изображено его собственное лицо, перекошенное гримасой ярости. Саф был настолько изумлён, что сидел некоторое время неподвижно, не моргая и почти не дыша, забыв о своих размышлениях. Затем он медленно встал, не отрывая взгляда от собственного изображения, аккуратно переступил через дверь и очень осторожно вытащил её в коридор. Свет в коридоре включился и в этом белом свете, в отличие от голубого света в медицинском отсеке, его портрет стал ещё более контрастным.

– Еда! – сказал он и, очень осторожно подняв дверь, пошел по пути в столовую.

По пути он не мог видеть портрет, потому что нёс дверь боком, боясь стереть изображение. Войдя в столовую, он осторожно положил дверь на ближайший стол, сел сначала рядом, близко к изображению. Вблизи это было грязное кровавое размазанное пятно, мало напоминающее лицо, а при взгляде чуть издали пятно, непостижимым для Сафа образом, превращалось в портрет. Тогда он встал, поставил дверь вертикально на ближайшую к стене скамейку, облокотив на стену, и стал отходить по проходу спиной вперёд. Он отошёл примерно на десять шагов и остановился, рассматривая изображение. Он стоял долго, словно заворожённый и смотрел на дверь. Вдруг он почувствовал, что ему холодно и тут только он обнаружил, что стоял в проходе столовой абсолютно голый.

Выйдя из оцепенения, он, не отрывая взгляда от поставленной на скамейку теперь ценной для него двери, вышел из столовой, повернул налево и сказал:

– Моя каюта!