– Вы, кстати сказать, дорогой друг, могли бы теперь оказать Советскому Союзу немалую услугу, – сказал Кангаров, явно терявший «дуатэ»[235]. Все дело больше его не интересовало даже в спортивном отношении. «Конечно, и этот такая же продажная сволочь, как другие… Все, все они одинаковы…» Он без переходов, без дипломатической маскировки, без того «дуатэ», которое в нем не без основания хвалил Эдуард Степанович, изложил дело о телеграмме. «Да, ее решение окончательно, она уедет, она уедет, – думал он, излагая дело, почти не глядя на собеседника. – Она выйдет за курносого!.. Тут все кончено… А если так, то зачем мне жизнь?» – думал он. Вдруг, встретившись взглядом с Вермандуа, он увидел, что тот побагровел… «Кажется, я не так сказал, как нужно», – подумал он почти без сожаленья.
– Так что, вы хотите купить мои сочинения, если я пошлю телеграмму этому… Сталину? – спросил Вермандуа. Лицо его все больше наливалось кровью. «Вот кто внес в мир то зло, которое теперь его заливает. И террор в таком масштабе, и зверства, и подкуп они, они первые внесли в нашу жизнь. Гитлер только их ученик! Это они положили конец девятнадцатому веку, моему веку!..» Он вдруг почувствовал бешенство. Ему показалось, что в его лице нанесено оскорбление всей мысли, всей французской мысли, всей человеческой мысли. Ему показалось даже, что тени Декарта, Паскаля, Монтеня, Бетховена окружают его и ждут ответа. «Я знаю, что ответить этому господину!..»
– Вы меня не так поняли. Я говорил о двух разных делах. Ваши сочиненья одно, а… – начал равнодушно Кангаров и не докончил фразы. Вермандуа с перекосившимся лицом тяжело встал с кресла. Он сказал только одно слово: merdе…[236] – Только этим словом и можно вам ответить, – прошипел Вермандуа, вставая. Кангаров выпучил желтые глаза. Кто-то из проходивших по гостиной людей на них оглянулся. «Да, когда все, все гибнет, единственное, что еще можно уберечь, – это свое достоинство и независимость. И этому должно быть все принесено в жертву. Бедность? Нищета? Ну и пускай бедность и нищета! Я французский писатель!» С упоением, с подъемом, которого у него не было при отделке самых лучших его страниц, Луи Этьенн Вермандуа повторял слово, еше никогда, верно, не раздававшееся в историческом дворце королей.
Источники публикаций