Начало конца комедии (повести и рассказы)

В этом обыкновенном слове сконцентрировались все тончайшие процессы мозга гардеробщика, все почти неуловимые химические реакции и движения молекул мозгового вещества в его черепе. Все отрицательные эмоциональные напряжения семидесяти его лет, все сравнительно кратковременные расстройства и длительные гнетущие неприятности он разрядил прямо мне в лоб.

"…Мы начинаем бить тревогу. Старость становится все более безобразной: увеличивается число немощных стариков, повышается количество пораженных старческим слабоумием" – эти недавно слышанные от нейрофизиологов слова так и запрыгали у меня в голове. И хорошо, что запрыгали, потому что от "свиньи" концентрация отрицательных эмоций во мне самом достигла опасного с точки зрения уголовного кодекса уровня. Я лихорадочно припоминал способы ликвидации нежелательных последствий отрицательных эмоций – переключение, например, с умственной на мышечную деятельность. Это не годилось. Следующий способ разряжения тягостного переживания: "поплачь – будет легче". В этом случае эмоциональное возбуждение разряжается через управляемые компоненты эмоций. Я выбрал этот способ, но заменил мокрость слез потоком сухих слов.

Надо отметить тот факт, что старикан-хам привык к общению с учеными, то есть с интеллигентными людьми (это мне объяснили потом). И оказался совсем не подготовленным к тем словам, которые услышал от меня в ответ на безобидную в конце концов "свинью". Глаза гардеробщика сразу провалились в глазницы на то место, которое им от роду и было положено. И он залопотал нечто оправдательное: мол, пальто следует сдавать на вешалку, а не класть на стул.

– Черта с два я тебе клифт сдам, – сказал я, умиротворенный разрядкой. – Научись разговаривать по-человечески, психопат ты гормонально-иммунитетный!

Старец от моего миротворного голоса опять воспрянул и под натиском гормонов агрессивности прошипел: "Милиция! В милицию! Милиция!"

И тогда я отправился на поиск директора всего этого богоугодного заведения. Барменша в ресторане объяснила, что директора еще нет, что директор как раз и требует от старика, чтобы постояльцы не клали пальто на стулья, что старик контуженный, и т.д. и т.п.

Руки мои тряслись, когда я сыпал сахар в чай, есть расхотелось.

Короче, из мухи – "свиньи" – получалась во мне слониха – мировая скорбь. Безнадежно было пытаться объяснить гардеробщику, что он житель Млечного Пути, – гак Экзюпери объяснял знакомым вышибалам их поэтическую, человеческую сущность. А от мысли, что час публичного выступления перед учеными людьми из Академии наук неумолимо приближается, захотелось просто-напросто повеситься.

К тому же скандал с гардеробщиком напомнил мне другой скандал, связанный с Академией наук.

Дело было так.

Я жил на берегу Финского залива в дачном поселке Репино. Начинался декабрь, но снег еще не выпадал. Песок на пляжах залива был холодный, тяжелый; на нем валялись расклеванные птицами ракушки.

Я писал рассказ о собаке, которая живет в цирке и охраняет случайных посетителей конюшни от тигров. Судьба этой собаки была трагична, глубоко меня волновала; я много переживал, мало работал и ездил на автобусе в пивную "Чайка". Рядом был Дом творчества ленинградских композиторов, но из него никогда не доносилась музыка. И я был рад этому, потому что музыка отвлекала бы меня от трагизма цирковой собаки. Как-то я возвращался домой с прогулки. Уже вечерело, с сосен капало, дачи стояли вокруг заколоченные. Я думал о своей собаке, о том, что дни ее сочтены; через неделю я доберусь до конца рассказа и убью собаку, ибо писать о ней уже совершенно нечего. Я думал о форме смерти для старого циркового пса, выбирал наиболее легкую, грустил и поеживался от холодной сырости.

На берегу залива, в лощинке между дюн на перевернутой лодке я увидел мужчину. Он рисовал на влажном песке скрипичный ключ длинным прутиком. Нарисовав скрипичный ключ, он плюнул на него, а потом быстро стер ногой рисунок.

Я понял, что это композитор в похожем на мое творческом состоянии. Меня потянуло к нему. Я кашлянул. Мужчина вздрогнул.

– Простите, – сказал я. – У вас нет спичек?

– А, – с облегчением вздохнул композитор. – Вы не варан… Я боялся, что он найдет меня и здесь… Нате спички.

Я присел рядом, и мы закурили. Я хотел вспомнить, что такое "варан". Вспоминалась почему-то школа, обеды по карточкам, двойки по зоологии и еще почему-то вспомнился остров Борнео, который я не смог отыскать на немой карте мира.

– Тропики, – мечтательно сказал я, кутая горло. – Борнео!

– Перестаньте! – заорал мужчина. – Перестаньте!!! Я дал ему успокоиться. И сделал правильно, потому что и без вопросов он начал рассказывать:

– Варан – это страшная отвратительная ящерица… У нее… у нее пульсирует горло… Рост или длина, черт его знает, что бывает у ящериц?..

– Не знаю, но…

– До пяти метров! – заорал композитор. – До пяти, ясно? – Тут он судорожно схватил мою руку. – Это не он идет?

Мне стало неуютно. Послышались волокущиеся шаги. Мы затихли и только вытягивали шеи.