Начало одной жизни

Я закрываю глаза и вижу ее перед собой. Она и в школе, и на работе все время стоит перед моими глазами. Я сижу за партой.

Учитель говорит мне:

"Остужев, я диктовал: "Петя вошел в душ", а ты написал: "Тетя Дуняша".

А в мастерской инструктор замечает:

- Остужев, ты испортил шкаф. Разве можно так безбожно ширкать?

Мои друзья с тревогой глядят на меня.

- Ты не уезжай, - говорит мне Люся. - Разве здесь плохо?

А тетя Матрена говорит наоборот: в деревне лучше.

С каким нетерпением там ждут меня тетя Дуняша, дядя Гордей! Он ведь тогда не по своей воле отвез меня в город, а по приказу дедушки Паньки.

Тетя Матрена то же говорит и моим воспитателям.

Дядя Гордей хотел взять меня к себе, усыновить, а дед приказал отвезти к чужим людям, подальше от родственников, потому что я был некрещеный и вдобавок еще комиссарский сын, а дед не мог терпеть ни комиссаров, ни их детей.

"Вот каким он был", - говорила тетя Матрена воспитателям.

Я устал от таких разговоров. Мне хочется куда-нибудь забиться в угол, молчать и ни о чем не думать.

Я так и делаю, незаметно скрываюсь от ребят и от теги Матрены, захожу в какой-нибудь класс и сижу там. Но ребята меня находят везде. Петька вытаскивает из кармана несколько слипшихся конфет, подает мне, а сам облизывает пальцы.

- Бери, - говорит он, - не беспокойся, не краденое, в театре вчера купил на собственные, заработанные деньги.

После приезда тети Матрены колонисты ко мне стали проявлять особую чуткость, какую обычно проявляют к заболевшему человеку. То один мне что-нибудь сладенькое сунет в карман, то-другой. Говорят:

- Кушай, Ванятка, это тебе полезно.

Как будто конфеты или сахар им самим не полезны.

Барон Дри-чи-чи на что сладкоежка, и то один раз порцию своего сахара бросил мне в стакан.

- Рубай, Ванятка, - сказал он, - я теперь не употребляю сахар, больше на редьку нажимаю: говорят, редька полезнее сахару и от нее зубы не портятся.

А сам тут же отполовинил порцию у Фильки.

- Дри-чи-чи! - закричал Филька. - Ты опять, наверное, у меня тяпнул сахар?

- Во-первых, я не Дри-чи-чи, а Дмитрий Иванович Сажнев, во-вторых, за кого ты меня считаешь?

- А что же, по-твоему, половину куска мыши, что ли, отгрызли?

- О! С этого и надо начинать разговор, против мышей надо обязательно повести борьбу.

Ну как я мог уехать от таких хороших ребят?

- Ванятка, что ты мучаешься? Если охота увидеть свою тетю Дуняшу, поезжай, там яснее будет, что делать дальше, - сказал Володя,

Когда заведующий и воспитатели наконец спросили о моем решении, я сказал им:

- Мне очень хочется увидеть тетю Дуняшу.

- Смотри, Остужев, - сказал заведующий. - Мы тебя не задерживаем, но и не гоним. - Наедине он спросил: - Тетя Дуняша хорошо относилась к тебе?

- Очень хорошо, - ответил я,

- Ну что же, тогда надо ехать.

В этот же день меня одели в новую форму и стали готовить к дороге. Поезд уходил вечером. Провожать меня вышли все колонисты; конечно, кроме дежурных. Девочки, как известно, в таких случаях мочат слезами щеки, а ребята держали себя бодро и даже подбадривали меня.

ОПЯТЬ В ДЕРЕВНЕ

На рассвете следующего дня мы приехали на станцию Козлове, где меня с распростертыми объятиями встретил дядя Гордей. Как он был рад моему приезду, целовал, хлопал по спине, крутил перед собой, будто волчок, и не мог наглядеться на меня! После бессчетных поцелуев и восторженных слов усадил нас с теткой на пролетку и повез, как выразился он, до дому, до хаты, до деревни Мокшанки.

Я еще не успел с себя смыть дорожную пыль, как дядя в честь моего приезда созвал полную избу гостей и поставил на стол целый бидон самогона. Хотя я вовсе не пил и даже не терпел запаха самогонки, меня тоже потащили к столу, где уже сидели гости и нетерпеливо поглядывали на эту противно пахнущую жидкость.

За столом в центре внимания, конечно, был я. В честь моего приезда произносили здравицы, наперебой склоняли мое имя и без устали говорили о моих родителях.

А дядя, словно шарик, так и катался возле меня, называл по имени и отчеству, несмотря на то что у меня под носом еще тогда было сыро, так и маслил мой детский ум сладкими речами. Когда он охмелел и его глазки заблестели, как блестки в супе, он со слезами снял со стены пожелтевший от времени портрет моего отца, который когда-то висел у нас на стене, и произнес пространную речь.

- Мужики! - прокричал он. - Вот перед вами Роман Ларивоныч Остужев, красный комиссар - герой гражданской войны. Он голову свою сложил за советскую власть, для того чтобы его детям жилось хорошо. А вот перед вами и его дите, которого сегодня моя жена привезла из детской исправиловки, где его маяли и держали впроголодь.

- Дядя Гордей, - сказал я, - там ведь нас хорошо кормили.

- Не суй свой нос, когда говорят большие! - закричала на меня тетя Матрена.