Начало одной жизни

"Эх, был бы я тоже ученым, - думал я, - сел бы сейчас и такое письмо накатал бабушке, что дяде Васяне на неделю хватило бы читать. И про тетю Домну написал бы, и про пузатого кривоногого мальчишку ее, который по ночам спать не дает мне, про все бы написал".

- Оленка, а ты письма писать тоже умеешь? - спросил я.

- Бабушке уже четыре письма написала, - похвалилась она. - Если бы она не умерла, еще бы написала.

- Олена, напиши и моей бабушке, страсть как о ней я соскучился.

- Только ведь я очень долго пишу.

- Пусть, пусть, только напиши, - просил я.

- Ну ладно, - согласилась Оленка. - Завтра принесу бумагу, карандаш, и будем писать.

- Только не забудь написать, как хозяйка лупит меня, и про ее горластого не забудь.

- Уж что будешь говорить, то и буду писать.

Следующего дня я ждал, как арестант часа своего освобождения. Работу, которую мне давала хозяйка, я исполнял старательно, на побои не отвечал воплями.

"Бей, бей, все равно последний раз, - шептал я, - завтра укачу от тебя, пусть потом хоть лопнет от крика твой кривоногий". Я размышлял: как только Оленка напишет о моих горестях, здешние почтальоны наше письмо привяжут к хвосту сороки, а долго ли сороке отмахать до нашей деревни; там уж наш почтарь Евсейка письмо не задержит. Придет к бабушке и скажет: "Получай весточку от внука, сорока на хвосте принесла".

Дядя Васяня прочтет письмо, бабушка ахнет и скажет: "Сейчас же поезжайте за парнишкой в город!" "Ну, конечно, - уверяю я себя, - все бабы заголосят и непременно уж кого-нибудь пошлют за мной".

"А вдруг да и не приедут? - приходит мне мысль ночью. Может, отправили меня сюда, потому что я некрещеный? Наши мужики не раз кричали: "Этого некрещеного выкинуть надо из дома!" И дедушка не раз говорил: "Басурмана куда-нибудь определить, что ли, надо, а то скандал прямо из-за него получается".

От этих мыслей меня берет дрожь, и я стараюсь отогнать их прочь.

Но вот снова полуденное время, ребенок спит в качке, хозяйка на базаре торгует требухой, а я стою у кухонного окошечка, оно заранее мной очищено от льда и снега.

Наконец появляется Оленка.

- Ванятка, а где же мы писать-то будем? - спрашивает она. - Не кричать же мне все время.

Этот вопрос меня ставит в тупик. Как же я об этом не подумал?

Я мечусь по дому с надеждой найти какую-нибудь лазейку, чтобы протащить в дом Оленку, но мои поиски не приводят ни к чему, двери закрыты на крепкий замок.

- А разве за иконой в углу тетя Домна не оставляет теперь второго ключа? - спросила Оленка.

Я пододвигаю стол к переднему углу, лезу за икону, достаю несколько ключей. Через окно их показываю Оленке:

- Который от дверей?

- А вот этот, с тупой бородкой, подсунь мне его под дверь в сенках.

И вот уже Оленка сидит рядом со мной за столом и смотрит на меня.

- Чего смотришь? - спрашиваю я.

- Говори, чего писать-то.

- Чего писать?

Я упорно думаю, но только что толпившиеся в голове мысли куда-то бесследно исчезли, не могу вспомнить даже первого слова, от которого бы все пошло и поехало.

Но, кажется, из самой глубины души у меня вырывается:

- Бабушка, здесь меня бьют и мучают.

Из глаз сразу катятся слезы, подтверждающие правильность сказанных слов.

- Так сразу нельзя, - говорит Оленка, - надо сначала с поклонов.

Начинаю диктовать Оленке:

- И еще шлю низкий поклон опоре дома нашего Павлу Филипповичу, дедушке Паньке...

В этот день Оленка написала только поклоны.

На следующий день, когда Оленка опять со своими бумагами устроилась за столом, я диктовал: "Бабушка, может, потому меня выпроводили из дому, что я некрещеный, а разве я виноват, что меня матушка не носила в церковь?"

- Подожди, - сказала Оленка, - чай, я не машина. Ишь ведь, как затараторил, поди за тобой успей!

Я с большим любопытством смотрел, как Оленка мои слова превращала в какие-то петельки, крючочки и круглешочки, словно она из моих слов вязала кружева.

"Как в этих закорючках разбираются люди?" - думал я. Научусь ли когда-нибудь я тоже писать, как Оленка? А очень хотелось бы научиться!

- Дальше что писать? - говорит Оленка.

А дальше и сам не знаю, что.

- Ну же, - торопит меня Оленка.

Но вот поток мыслей наплывает в голову, и я сквозь слезы продолжаю диктовать:

- "А хозяйка моя очень злая, ее никто не любит, наши эрзянские люди, которые иногда приходят к нам, называют ее нэпманкой, а она себя - мясной королевой, а какая она королева, если у нее глаза как плошки, нос будто кукиш".

Оленка, видя, что этому письму никогда конца не будет, сказала:

- Хватит, давай напишем адрес. Откуда ты?

- Из села Чумаево.

- Чудак ты человек! Я спрашиваю губернию.

- А что такое губерния? - удивился я.

- Я тоже не знаю, но в письмах завсегда так пишут.

- А зачем писать губернию? - сказал я. - Наше село и так хорошо все знают. Маленького спроси, и тот укажет. Наш дом стоит на самом пригорке, его со стороны речки как на ладони видать, а Евсейка его с закрытыми глазами найдет.

Мы судили и рядили, как нужно написать, и не заметили, как в избе появилась моя хозяйка. Видимо, она давно стояла и слушала наши разговоры.

- Так у кого это нос будто кукиш? - неожиданно для нас спросила она.