Начало одной жизни

В это время открылась дверь, и на пороге появился дядя Гордей. Он толстенький, низенький, с широким мясистым лицом и необыкновенно крупным носом, похожим на зрелый помидор; из-под его рыжих лохматых бровей хитро выглядывают маленькие мышиные глазки. Они так и бегают, так и мечутся, словно выискивая, где что пло хо лежит. Дядя Гордей сразу заметил меня, но делает вид, будто не видит, и кричит:

- Где тут басурман-то у вас живет? Ах, вот где! - удивленно восклицает он и бросает мне в ноги старенькие, трижды латанные женские валенки.

Я смотрю то на валенки, то на дядю Гордея и никак не могу поверить, что эти валенки брошены мне.

- Ну, чего ты смотришь? - слащавым тенорком говорит дядя Гордей. - Меряй.

Я быстро надеваю их, топаю по скобленому полу и не знаю, что сказать в благодарность дяде Гордею.

- Хороши?

- Шибко хороши! - восхищенно говорю я.

- А если хороши, так и носи на здоровье, помни дядю Гордея.

Обрадовавшись, я быстро подбегаю к своей постели, накидываю на плечи свою шубенку и хочу уже выпорхнуть на улицу.

- Куда! - останавливает меня голос деда Паньки. - В ноги кланяйся.

Я опускаюсь перед дядей Гордеем на колени и машинально повторяю заученные с бабушкой на всякий такой случай слова:

- Пусть тя бог наградит за благодеяния, за щедрость души твоей, отец наш родной...

От этих слов у дяди Гордея на махоньких пуговичках глаз выступают слезы. Он вынимает из кармана большой клетчатый платок и машет мне.

- Хватит, хватит, угодил, сукин кот! - говорит он и вытирает слезы.

С появлением дяди Гордея бабы засуетились, закружились у печки, мужики, чувствуя заранее хмельное, подвинулись ближе к столу, а дядя Гордей стал оделять малышей леденцами, а баб - кренделями. Я получил от него несколько леденцов. Наконец мне удается выбежать на улицу и похвастаться своими валенками. Но бегать долго мне не пришлось, меня снова позвали в дом. Проходя через сени, из чуланчика я услышал разговор:

- Не верьте, маманя, вы этому шилоглазому, - с волнением говорила тетя Дуняша, - не о ребенке у него живот болит, а о корове Авдотьиной. Не осталось теперь таких заведений, где бы за учебу с малолеток брали деньги.

- Байт, деньги-то не за учение нужны, а какому-то большому начальнику, за устройство его, - отвечала бабушка.

- Отдали бы лучше мне Ванятку, он меня любит и с Андрюшкой дружится, пусть бы и росли они вместе. - Голос ее задрожал и умолк.

- Ох, Дуняша, милая, говорила уж я старику, - со скорбью отвечала бабушка, - а он что: ватажница сама из общего котла-то жрет. Сбил его Гордейка с пути праведного. Вишь, как он настрополил старика-то? Дескать, пока мальчонка дойдет до дела, за это время он десять коров сожрет.

Когда я зашел в избу, мужики были пьяненькие. Не слушая друг друга, они говорили наперебой. Среди голосов выделялся тенорок дяди Гордея.

- Я очень сердобольный человек, - хлопая себя по груди пухлой ладонью, говорил он, - люблю людей, и баста. Натура уж такая: вижу, человеку можно сделать хорошее, дай, думаю, сделаю.

Увидев меня, мужики сразу притихли.

Дед подозвал к себе, долго смотрел подслеповатыми глазками на меня, а потом сказал:

- Ну, басурман, пора жить-то начинать самому, теперь уж ты не малой. Я в твои годы работал на барском дворе. Вишь этих окаянных, - показал он крючковатым пальцем на моих двоюродных братьев. - Каждый из них имеет своего родителя, а у тебя их нет, значит, тебе надеяться не на кого. А я, вишь, какой стал, можа, до весны дотяну, а там, наверное, и к богу в рай. - И он безнадежно махнул рукой.

Я вспомнил, как дед по ночам надрывно кашляет, ходит по избе, не находя себе места, и мне стало его жалко больше, чем бабушку. Я готов был сейчас обнять, расцеловать его. Но дед продолжал:

- Так вот, я решил тебя отдать на учение в город.

Как только дед произнес слово "город", бабы сразу так заголосили, что мне показалось - в окнах задребезжали стекла. Я посмотрел на них: у бабушки и у тети Дуняши по лицу ручьями текли слезы, а у остальных глаза были сухими, должно быть, они голосили для видимости.

А дед, дыша на меня самогонным перегаром, продолжал:

- Чуешь, куда посылаю тебя? В горо-од. Так вот, гляди, не лоботрясничай там. Слушай, вникай, что будут тебе говорить. Угождай всем, будь ласков. Говорят, ласковый теленок сразу две матки сосет. И не помни зла на деда своего. Это грех. А что драл тебя, как Сидорову козу, это не от зла, а чтобы разум у тебя был светлый. Вот вчера чуть шкуру с тебя не спустил, а сегодня за твое учение корову не пожалел отдать.

- Чай, Буренка все одно была посулена для приданого его матери, - сказала бабушка.

- Молчи, старая ведьма! - закричал дед и мне опять приказал пасть на колени перед дядей Гордеем.

- Стой, кланяйся ему! - кричал дедушка. - Это он взял на себя обузу представить тебя в комиссарское заведение.

Я стоял на коленях перед дядей Гордеем до тех пор, пока на его глазах не появилась влага. После этого дед еще что-то говорил мне, но я уже не слышал его. В ушах у меня, как колокол, беспрерывно звучало: го-род, город, го-род.