Начало пути

Повар сонно посмотрел на него я пробормотал:

— Ох, Сережка, будет у нас разговор!..

— Что такое? — возмущенно спросил Романцов. — Грязь! Мусор! Навоз! Никакой санитарии и гигиены! Где суворовская забота о бойце? Где белоснежный фартук повара? Мне противно смотреть на эту рогожу, на грязный черпак, на заросшую щетиной рожу повара! — Прыгая на одной ноге, он ловко стянул сапог; — Виленчук! Виленчук! — закричал он. — Комбат приказал немедленно отремонтировать мои сапоги! Вечером я плыву в Ленинград на слет знатных снайперов фронта!

Из окна выглянул мрачный сапожник и, раздувая черные усы, сказал:

— Актер!..

Виленчук недолюбливал Романцова. Это не мешало ему раз в месяц добросовестно ремонтировать его сапоги.

— Кто актер? Кто?!

— Давай сапог! — нетерпеливо сказал Виленчук и захлопнул окно.

Размотав портянку, Романцов положил ее на нагретый солнцем камень и снова, прихрамывая, пошел к кухне.

Отвернув лицо от плотной струи пара, повар сыпал из решета в котел сушеную картошку.

— Почему ты не толстеешь? — спросил Романцов. — Нахально жрешь сосиски с тушеной капустой, а нас кормишь тухлой свеклой… И все ты, Тимофей Васильевич, худой, кик щепка! Может быть, у тебя глисты? — тихо сказал он, кладя руки на медную крышку котла и поглядывая хитрыми глазами на повара. — Иди к врачу!

Савоськин угрожающе поднял черпак над головой Романцова, но сразу же засмеялся:

— Балаболка, скрипучая балаболка! — укоризненно сказал он. — Нет в тебе, Сережка, серьезности!

— Погоди, — обиделся Романцов, — заведу себе восемь детей и буду серьезным! Скоро у тебя будут готовы эти помои? — строго спросил он. — Плесни мне два черпака!

— Так бы и сказал! А детей у меня трое… — он протяжно вздохнул. — Иди в палатку.

Через час Романцов в отличном настроении возвращался в роту. Сапог был починен, повар налил ему котелок превосходного борща, такого густого, что в нем стояла ложка. Если бы ему удалось уговорить Курослепова позаниматься с Галлиулиным и Ширпокрылом…

На шоссе он встретил комсорга полка — младшего политрука Анисимова, длинноногого, сутулого парня. Анисимов остановился, вынул кисет с махоркой. Мечтательная улыбка была на его пухлых губах. В воздухе потянуло крепким табачным запахом.

— Мне говорили, что сегодня у тебя была неудача.

— Так точно, товарищ младший политрук, — сердито отрезал Романцов.

— Зачем сердишься? — удивился Анисимов. — Как тебе не стыдно? Мы хотели на комсомольском бюро полка поговорить о действиях истребителей. И намечали поставить твой доклад.

Романцов вспылил, ему стало трудно дышать. Почему-то в этот миг он представил себе, как, забившись под пень, сидел сегодня утром немецкий снайпер, обложенный с трех сторон броневыми щитками. Да, Курослепов прав: воровать щитки не нужно.

— Не протоколами, а моими пулями, товарищ младший политрук, истреблены семьдесят шесть немцев! И немецкого снайпера убью я!

Он с независимым видом засунул руки в карманы брюк и, обойдя растерянного Анисимова, быстро пошел по дороге.

К его огорчению Курослепов отказался заниматься с молодыми бойцами. Романцов два часа терпеливо объяснял Галлнулину и Ширпокрылу устройство затвора. К концу занятия он уже не думал, что лишь у Курослепова есть педагогические способности.

Вечером он выстирал в ручье полотенце и носовые платки. Узнав, что с четырех часов утра он должен охранять землянку взвода, он лег спать, ругая себя за то, что все еще не знает, как убить немецкого снайпера.

* * *

Он проснулся поздно ночью.

В землянке было пусто: все бойцы ушли в караул. Они стояли на постах ночью, а спали днем. Сделанная из консервной банки лампешка тускло мигала на узком столике. Ефрейтор Курослепов сидел на нарах, свесив босые ноги и читал «Краткий курс истории ВКП(б)».

— Если бы ты знал, Иван Потапыч, как мне тяжело! — сказал Романцов, приподнимаясь на локте.

— Знаю. Спи..

— Зачем ты так долго читаешь?

— Глупый вопрос!

— Я сам понимаю, что глупый! Боже, какое у тебя грубое сердце! Человек тоскует, ищет сочувствия, дружеской, поддержки!..

Курослепов захлопнул книгу.

— Если бы тебе хоть раз пришла в голову мысль, как мелочны твои огорчения. Рядом с тобою воюют так же, как ты, честно выполняют свой долг люди, обремененные страданиями! Вот Лубенцов: ведь у него от голода умерли в Питере жена и дети. Ты не замечаешь этого! Ты полон собою…

— Я не виноват, что так устроена жизнь, — решительно возразил Романцов. — Человек по природе своей — эгоист! Это неизбежно! Все разговоры о полном отречении от своей личной жизни — лицемерие!

— В чем же твоя личная жизнь? В сегодняшней неудаче? Или в письме от Нины, которого ты ждешь и не можешь дождаться уже три месяца?

Романцов замялся:

— Видишь ли… я верил, что Нина хорошая, — жалобно сказал он.

Курослепов недоумевающе пожал плечами…

— Она и осталась хорошей. Если она забыла тебя, то это значит, что только для тебя одного она стала плохой. А для кого-то другого она — хорошая! И почему ты полагаешь, что она должна ждать тебя? Что в тебе особенно привлекательного? Может быть, она полюбила человека, который благороднее тебя, умнее, наконец, храбрее? И орденов у него больше…