Начало русской истории. С древнейших времен до княжения Олега

Славянское общество было по преимуществу обществом свободных сородичей. Однако в нем уже существовал институт рабства. Рабами были пленники – мужчины, женщины и дети, захваченные в чужих землях во время военных походов. В VI столетии, по сведениям византийских авторов, их количество исчислялось уже десятками тысяч. Правда, рабство не было пожизненным. По истечении некоторого, точно установленного срока пленным предоставлялось на их усмотрение – вернуться домой за известный выкуп или остаться среди их бывших хозяев в качестве «свободных людей и друзей». Это показание Маврикия находит соответствие в древнерусском фольклоре. В былине о Чуриле Плёнковиче говорится, как этот богатырь попал в услужение к князю Владимиру, фактически став его домашним рабом. Затем, по прошествии некоторого времени, Владимир даровал Чуриле свободу в следующих словах:

Да больше в дом ты мне не надобно.

Да хоша в Киеви живи, да хоть домой поди.

Четкого, определенного законом (или даже обычаем) места для рабов в социально-экономическом укладе раннеславянского общества еще не было, а работорговля практически отсутствовала. Полон захватывали, во-первых, ради получения выкупа, причем выкупа коллективного и, следовательно, весьма прибыльного, так как в роли выкупающей стороны выступали в большинстве случаев византийские власти – государство и Церковь; и, во-вторых, для пополнения убыли мужского населения в военных походах – за счет тех пленников, которые после своего освобождения соглашались стать членами славянских родов. Род, племя выступали главными собственниками и распорядителями захваченного полона, а отдельные члены племени были, по сути, всего лишь временными пользователями рабского труда, в котором, впрочем, еще не существовало особой хозяйственной нужды. До своего выкупа или освобождения по сроку пленники выполняли роль домашних слуг, женщины зачастую становилась наложницами. Некоторую часть пленных использовали в качестве, так сказать, «алтарного мяса», то есть для ритуальных жертвоприношений, но этот кровавый обычай в Средневековую эпоху отмечен только у славян Балтийского региона.

Религиозные представления славян обрисованы Прокопием в следующих словах: «…они считают, что один из богов – создатель молнии – именно он есть единый владыка всего, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных. Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере, в отношении людей, но когда смерть уже у них в ногах, охвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут ее, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав смерти, жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение. Однако почитают они и реки, и нимф, и некоторые иные божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания».

Жертвенник V–VIII вв. в старейшей части Старокиевской горы (рис. В.В. Хвойко, 1908 г.)

Раннеславянское святилище

Из этого отрывка явствует, что, в отличие от греков, чья мысль о судьбе-роке была глубоко проникнута фаталистическим миропониманием, у славян понятие судьбы, видимо, включало в себя свободную возможность ее изменить. Роковые моменты человеческой жизни, конечно, не отрицались, однако даже они несли в себе выбор, по крайней мере внутренний. А уже совершенный поступок оценивался божеством, влияние которого не могло не отразиться на судьбе (в «Слове о полку Игореве» приводится «припевка» певца Бояна: «Ни хитрому, ни гораздому суда Божия не минути»). В таком понимании судьба одновременно может выступать и как реальная действующая сила, и как не существующая в фатальном смысле, вследствие возможности изменить ее своим же выбором-поступком. Наличие самих судьбоносных моментов говорит о том, что в целом судьба могла представляться славянами как канва жизни, хотя и изменяемая волей человека[52].