Начало тьмы

…Окативший лицо холод и щелчок забрала… Отари очнулся, как встрепанный, отплевываясь от забивший нос и рот воды, теперь холодными ручейками стекавшей вниз. Ноги и руки проваливались во что-то громадное и зыбкое, что колыхалось, как колыбель — Отари беспомощным младенцем мотался в этой колыбели, ничего не видя в кромешной тьме. Хлюпнув, вырвался куда-то в пустоту, снова провалился по макушку… «Вода… Океан». Мысль, уцепившись за привычное, в мгновение ока размотала весь клубок памяти. Он скользил… Он падал — и упал? Подвигав конечностями, он убедился, что ничего не болит. Везет, как утопленнику… Поднес руку к шлему — забрало оказалось закрытым, система жизнеобеспечения включенной… Вспомнился щелчок. Действительно, везет — поговорка не оправдалась благодаря автоматике костюма. Пожалуй, с этого момента уместнее называть его скафандром. Вежливее, во всяком случае.

…Что-то ощутимо пихнуло его в бок — Отари, словно перевернутая на спину черепаха, беспорядочно замахал руками и ногами, силясь что-нибудь разглядеть — и в это мгновение, словно в насмешку, тьма наподдала справа. Отари чуть не задохнулся от внезапного ускорения — но разглядеть по-прежнему ничего не удавалось. Как будто угодил в стадо бегущих слонов… После еще одного пинка он убедился, что прав — толчки следовали в одном направлении. Слоны вымахивали его из стада своими хоботами. Сжавшись в комок, он терпеливо пережидал, только сжимая зубы в ответ на наиболее бесцеремонные тычки. Не в той он весовой категории, чтобы спорить. У него не оставалось сомнений, кто играл им, как шариком от пинг-понга. Гидроплан рухнул у самой базы, натолкнувшись на что-то упругое, но прочное, как резиновая пленка. Передыхая от очередного толчка, Отари припомнил вдруг напрыгнувшее из темноты отражение «стрекозы». Оболочка? Хрустальное яйцо, и в нем — база… Что же там делается? Из-за мгновенного порыва броситься назад очередной толчок получился особенно жестоким — в глазах потемнело и сбилось дыхание. Вот он, ответ — не суйся. Но толчки прекратились — видимо, выпихнули достаточно далеко. А теперь?

…Он плавно колыхался в невидимой водяной толще, периодически выплескиваясь на поверхность к такому же невидимому небу. В ушах звенел все тот же знакомый занудный хор — словно стая мух облепила шлем и враз работала своими перепончатокрылышками. Тьма приобретала голубоватый оттенок — зуд в ушах проваливался в низы, превращаясь в органный рев, подчиняющий себе все вокруг — и его, Ило, в том числе. Звук и свет — две могучие стихии, властвовавшие в этом вовсе не черном мраке. Он различил небо — унылую серо-голубую пустыню без звезд, с белесыми полосами облаков. Шлем, наполненный воздухом, поплавком возвышался над мерно качаемой поверхностью — вода временами перекатывала через него… Тело человека покоилось в волнах, безучастно качающих его, как качали бы любую щепку. Но внешнее спокойствие обманывало — и в теле, и в пространстве вокруг бушевала невидимая буря отражений. Контакт, привычный, но впервые совершаемый без насилия с любой стороны. Он завершился полным слиянием одушевленной материи тела и материальной душой «полностью управляемого вещества», так удачно обозванного кем-то когда-то… Сам Отари имел к этому не большее касательство, чем к процессу пищеварения или кровообращения в своем организме. Он мог только смиряться с неизбежным — на какое-то, ему отпущенное время. И вот, наконец-то…

…Синий комок огня, опутанный протуберанцами, вспухал на горизонте уже другого — настоящего! — мира. Мира, в котором восход встречал новый мрогвин.

* * *

…Сумеречное светило просквозило океан, казалось, до самого дна — Отари висел среди прозрачно-синего сияния. Раскаленное серебро поверхности колыхалось над ним, изредка ощетиниваясь блестящими иглами водоворотов; он видел на многие километры… Громадный даже издали зеркально отсвечивающий кокон приближался, становясь отчетливее — человек узнавал скрученные, медленно колыхавшиеся смерчи, окружавшие базу хрустальной скорлупой. И даже на этом расстоянии ощущал присутствие в себе некоего смутного отвращения. Естество мрогвина инстинктивно противилось сближению — с этим… С тем, для чего нет даже названия. Мрогвин-химера, до сих пор живущий в хрустальном яйце, как оживший мертвец в склепе… Для того, чтобы освободить принцессу, нужно убить дракона. Но есть ли еще кого освобождать? «Есть, есть!» — с исступленной решимостью, призванной заглушить трезвый расчет, повторял себе Отари. К черту трезвость, если она мешает жизни!

…Знакомая дурнота дала о себе знать внезапным затмением, усиленным приступом боли — тоже знакомой… Все это время она копилась неприметным осадком, а теперь, взбаламутившись, покрыла все черной пеленой. На неизвестно какое время Отари исчез…

* * *