Начало тьмы

Согнувшись, он с грехом пополам высвободил ступню из железных тисков и плавно опустился вниз, придерживая бедро руками. Однако подошва довольно-таки ощутимо стукнула о палубу, заставив застыть на некоторое время в холодном поту. Наконец, собравшись с духом, он нащупал аптечку. Рыльце инъектора боднуло в сгиб локтя, на какое-то время освобождая от хлопот. Потратив дозу, Отари тут же пожалел об этом — нужно бы сберечь на случай вправления… Хотя — кому вправлять-то? Стараясь не задевать больной ногой палубу, он поскакал к аварийной перегородке. Свечение вокруг не проходило — в рассеянном синеватом свете он увидел то, что подтверждало самые худшие опасения — створка не выдержала. Она напоминала смятый лист бумаги с несколькими отверстиями посредине — замки и крепления выдержали, не выдержала сталь. Но все кончилось… И кончилось благополучно. В чем нет ни малейшей его заслуги — уж он-то постарался погубить себя со всей основательностью заправского самоубийцы. Однако опять спасен… Чем? Таща за собой бревноподобную ногу, он устремился к изуродованной створке, налег на рычаг — с мученическим скрипом створка отошла на треть и застыла навсегда. Отари мысленно благословил инженера, защитившего механизм от полного заклинивания. Осторожно протащив тело в проем, он застыл, не отпуская рук от перегородки и блаженно щурясь на лучистое сияние. Ибо впереди сияло чудо…

…С незапамятных времен — со времени жизни в казарме осточертевшего родного интерната — у Отари осталась эта полуосознанная тоска, не имеющая даже названия. Он тосковал не о родителях — их он не знал. И не о райской жизни «на воле» — ее он представлял отвлеченно, по чтению романов и фильмам. Нет, тоска его была проще, но труднообъяснимей. Она выражалась в дни посещений. В интернате почти не было настоящих круглых сирот — у каждого из маленьких резервистов был хоть один родственник, хотя бы и дальний, или друг семьи, почитающий своим долгом (оплаченным, кстати, Управлением Освоения) хоть раз в год навестить своего подопечного, а то и взять его с собой на время каникул. Отари был единственным, обойденным в этом отношении — у него не было родственников, не было никого, кто знал бы их — никого, ни единой души… И, когда кто-то вбегал и с сияющими глазами оповещал всех: «Ко мне приехали!», Отари мучился бесплодной и бессильной завистью. Как дорого бы он дал за то, чтобы однажды и ему бы крикнули: «Отари, к тебе пришли!»; и он с сияющим лицом бестолково метался бы тогда от шкафчика с одеждой к гигиенту и обратно, возбужденный нежданно привалившим счастьем…

«Отари, к тебе пришли-и!..» Слабое эхо детской мечты… Это самое чувство — сладко-томящее предчувствие встречи — к нему пришли… И он замер, купаясь в неожиданном блаженстве.