Начало. То да сё…

На что Олимпиада Витальевна, которой Катя сильно надоела со своими компаниями и гулянками, с готовностью согласилась.

Я и не подозревал обо всем этом, как вдруг у меня в Ленинграде раздался звонок и плачущая Олимпиада Витальевна сказала:

— Сережа, я так рада! Ребята мне все сказали…

Следом раздался голос Эдика:

— Старик, дело в шляпе. Она за тебя выходит.

— Кто выходит?

— Катя. Я от нее звоню. Она согласна.

— Но я ж ничего не предлагал!

— Она согласна!

Затем подошла Катя:

— Сережа! Я действительно очень рада и, конечно, согласна.

Эдик перехватил у нее трубку:

— Катя пока побудет в Москве, я выезжаю к тебе для уточнения деталей предстоящего.

Короче говоря, через два дня я вернулся в Москву и с Ленинградского вокзала поехал не в общежитие, как обычно, а домой к Кате.

Перед свадьбой предстояло серьезнейшее дело — знакомство с Катиным отцом. Мой будущий тесть был знаменитый тогда поэт — Сергей Александрович Васильев, автор огромного количества популярнейших песен, каждый день звучавших по всем программам радио. С Олимпиадой Витальевной он был в разводе, но о детях — и о Кате, и о младшем — Антоне, как мог, продолжал заботиться.

От встречи я уклонялся. За Васильевым шла слава (которую поддерживала и Катя, болезненно переживавшая его развод с матерью) человека крайне правого, антисемита, черносотенца, короче — общественного страшилища. А я, как вы уже поняли, учился в мастерской одного из лидеров крыла крайне левого, суперпрогрессистского, где Васильев воспринимался как бы уродливым антиподом Ромма. Чтобы избежать встречи с этим гипотетическим монстром, я предложил Кате для начала отнести на пробу папе мою скромную фотокарточку.

— Что за глупости? Раньше или позже, все равно придется пойти знакомиться.

Но я все-таки уговорил ее для начала попробовать знакомство на фотографии. Потом Катя рассказала мне, что, когда моя карточка, отковыренная из студенческого билета, легла на папину ладонь, после долгой паузы разглядывания последовала фраза, которую вполне могу причислить к разряду выдающихся:

— А что? Хорошее русское лицо…

После такого щедрого аванса было уже не так страшно и лично знакомиться с будущим тестем. Позднее, встречаясь с ним, я постоянно ощущал, что этот человек несомненно вызывает у меня определенную ласковую симпатию. Только из солидарности с Катей, из брачного, что ли, приличия, я иногда поддакивал кивком, когда при мне принимались рассказывать о нем всякую жуть. Мне же он показался довольно милым и даже в чем-то вполне удивительным человеком. Ну в частности, слывя одним из главных пародистов страны, он при этом был начисто лишен какого бы то ни было чувства юмора. Отчего наши разговоры с ним нередко выглядели достаточно забавно.

В те годы в большой моде была так называемая площадная поэзия. Евтушенко, Вознесенский собирали в Лужниках полные залы, что вызывало у Васильева естественную ревность. Однажды он мрачно сказал:

— Хочу посоветоваться с тобой, Сережа. Что, если собрать в Лужниках вечер, такой же, как у этих? Вот только не знаю, как его назвать, чтобы народ пошел?

— Я бы на вашем месте, Сергей Александрович, назвал его хлестко: «Глаза в глаза». И подзаголовок: «Встреча поэта Сергея Васильева с евреями города Москвы».

— Ты думаешь, это можно? — без тени юмора засомневался он.

Был и еще один случай в продолжение той же мутной темы. Однажды летом мы стояли на балконе, ожидая гостей, собиравшихся на Катин день рождения. Приехал Васильев, страшно возбужденный.

— Представляешь, подъезжаю сейчас на бензозаправке к колонке: ну что мне ждать, когда МАЗ зальет свои двести литров. Пока шофер МАЗа ходил платить к окошечку, сунул кишку и лью. А он возвращается и так злобно говорит, на меня глядя: «Ну что, жиды! „Волг“ себе напокупали и без очереди прете». Меня, знаешь, аж заколотило. Думаю, как бы ему покрепче ответить. Я на него посмотрел и говорю: «Ну ты, вали отсюда, пока я тебя вот этими руками не удушил, антисемит поганый».

Такой противоречивый человек был мой родственный тезка Сергей Александрович.

Однажды он вернулся из-за границы и вдруг, ни с того ни с сего, стал нам вслух читать свои стихи: ни в склад, ни в рифму, но политически очень выдержанные. Одно, антиамериканское, до сих пор помню, заканчивалось так:

Вот почему, скажем прямо,

Гроб из Вьетнама.

Сергей Александрович продолжал сокрушать заокеанских идеологических врагов и в прозаических рассказах о своей поездке:

— Понимаешь, пришел ко мне Струве и говорит: «А вы такого-то читали? А такого-то? Не читали? Жаль, жаль. Почитайте!» Так у меня образовался целый чемодан омерзительных антисоветских изданий. И всю эту гнусь — девать было некуда, — все эти пасквили я с собой сюда привез.

У меня аж сердце от зависти защемило. Как же, думаю, подкатиться бы к нему по-родственному.

— Сергей Александрович, дайте мне хоть ненадолго ваш чемодан!

— Зачем тебе?

— Ну, дайте. Я тоже этих гадов почитаю…

Он задумался, но почитать гадов все-таки не дал.

Так благодаря «простому русскому лицу» я втерся в доверие к большому русскому поэту и просочился в его семью.