Начало. То да сё…

Многократным чемпионом был у нас Митя Крупко. Когда-то на первом курсе недолго почемпионствовал я. Ближе к окончанию — Витя Титов. Динара не побеждала никогда. Смотрела на нас из угла, иногда улыбалась, казалось, знала что-то, но пока не хотела говорить.

Именно это обстоятельство, а также упомянутые выше ее юность и нежность постепенно останавливали на ней наш кровожадный блуждающий взгляд. Кому-то из нас она вдруг что-то рассказывала, чаще какими-то обрывками, из своего аульного младенчества, скажем, и обрывки эти почему-то застревали в голове. Много писала, но никогда никому ничего не читала, рукописей не выкидывала, прятала, будто впрок. В пустом летнем общежитии однажды занялась живописью — без устали покрывала маслом внушительные по размерам холсты. И тоже никому не показывала. Опять стеснялась. Но не дилетантствовала. Законченные холсты тщательно сушила, обматывала тряпками, связывала в кипы, складывала за кроватью. Тоже, наверное, на потом.

Где они сейчас?

Ее молчаливость, застенчивость завораживали, обещая тайну. К ней потянулись с задушевными разговорами. Тут она тоже больше отмалчивалась, внимательно глядела и понимала. Это всегда по глазам видно, понимает что-нибудь человек в душевной жизни или нет. Динара понимала.

Динара Асанова

Что она понимала? Как?

Однажды, тоже летом, в общежитии по какому-то странному стечению обстоятельств остались жить мы вчетвером: Дика, я, Слава Говорухин, Коля Губенко. Днем каждый занимался своими делами, виделись редко; иногда звездным вечером, как в деревне, высаживались на лавке рядком. Ни о чем серьезном, конечно же, не говорили. Валяли дурака кто как мог. Все, кроме Дики, могли это делать хорошо. Дика «валять дурака» совсем не умела. Сидела тихо, как на чужой свадьбе. Но чужой никому не была. Когда она вставала, собиралась уходить, мы тянули ее за юбку — посиди.

Зачем?

Тем летом первой засобиралась домой, во Фрунзе, Дика. Я взялся проводить ее до автобуса. Собственно, вещей никаких и не было у нее, но были тюки с холстами. Я доволок тюки до площади Революции. Оттуда отправлялись тогда в Домодедово аэрофлотовские ЗИЛы. Мы попрощались, но, завозившись с устройством тюков, я каким-то образом оказался внутри автобуса. Когда тюки устроили, автобус уже ехал. Останавливать водителя я не стал, да вдруг почувствовал, что вылезать мне и не хочется. Ехали час в сизых августовских сумерках, сказали, может быть, двадцать слов, но, когда въехали на летное поле, чувство было такое, что мы наконец-то поговорили, так сказать, поведали друг другу все, что было на душе. Потом я втащил тюки в самолет, опять полез в автобус, теперь был в нем совсем один, стемнело, выступили звезды, трап откатили, но дверь в самолет отчего-то не закрывали. Внутри самолета горел желтый электрический свет, в электрическом проеме стояла Дика. Ощущение было странное, как на вокзале. Так постояли мы друг против друга довольно долго и опять, естественно, молча. Потом захлопнули самолетную дверь, зарычали моторы, наш зиловский потерялся в их громоподобном вое, поехали в разные стороны: самолет — на взлетную полосу, мы — назад, в Москву. Издали я видел, как он взлетел. Потом долго ехал в пустом автобусе, глядел в окно на синие туманные леса, луга, перелески, иногда задирал голову к звездному небу, вроде различал самолетные огни — высоко-высоко, думал: «Вон Дика летит», потом оказывалось, нет, не самолет. Маленькая дрожащая звезда…

Больше мы вдвоем не виделись. Сначала я узнал, что она живет в Красной Пахре, часто бывает у Ахмадулиной. Чуть ли не дружат. Потом мне сказали, она в Ленинграде — снимает Визбора. Я изумился светскости новых Дикиных знакомств. Потом прислал письмо Юра Клепиков — спрашивал, кто такая Динара Асанова, вроде ей отдают сценарий «Не болит голова у дятла». Мы с Юрой были к тому времени уже довольно хорошо знакомы. Я написал ему все, что знал, как думал, по правде. Потом посмотрел картину. Картина показалась мне превосходной. «Вот он когда начинается, Дикин „впрок“…» — подумал я.

И другие картины ее я смотрел, удивляясь и радуясь, хотя не — все они мне лично нравились. Но как щедро плодоносило ее застенчивое таинственное молчание!

Мы встречались все на каких-то диспутах, пленумах, конференциях. Всегда в толпе. «Как дела!» — «Ничего! А у тебя?» — «Чего снимаешь?» — «Ерунду всякую, не смотри…»

Это она не жеманничала. Она вдруг резко стала очень взрослой. Застенчивость ушла, душевная стыдливость осталась, обострилась. Объявилась сухая воля.

— Дика, ты стала прямо как комиссар из «Оптимистической трагедии».

— Нет, я Дика из «Пессимистической комедии».

Когда это случилось, онемел и я. Вроде надо было на панихиде что-то сказать. Я не мог вымолвить ничего путного. Сказал, что Дика была тайной и осталась тайной. И не надо делать вид, что из этой тайны мы, знавшие ее, хотя бы что-нибудь по-настоящему знаем. Так я думаю до сих пор.