Начало века. Книга 2

О, если б знали Вы, мой дорогой Борис,
Как я жалел, что отлучился
В тот вечер из дому. Поверьте,
Что видеть Вас, обнять, пожать Вам руку
Мне так хотелось бы теперь!..
Ведь я всю Пасху тосковал, меня
Бессонница заела совершенно,
И мысли мрачные, одна другой черней,
Измучили меня. В меня вселился ужас,
Как ядовитые глаза растоптанной змеи.
Мне так хотелось бы Вас видеть,
Хотелось бы послушать Вас,
Вы так спокойно говорите,
Уютный человек Вы, добрый и сердечный,
Ведь с Вами посидишь — на сердце точно легче,
И мысли мрачные летят далеко прочь.
<…>
Однако, мой Борис, я посылаю
Свое стихотворенье Вам прочесть.
Апухтину как будто в подражанье
Оно написано,
Но, разумеется, куда же мне до образца!..
Простите Вы его, но при свиданьи
(Я не суда жду, нет) я умоляю
Лишь не сердиться на меня.
Я не поэт, Не Эллис, не Аврелий, я не Белый,
Я черный меланхолик!..

(38) Статья «Ибсен и Достоевский», написанная Белым в конце 1905 г. (впервые опубликована: Весы, 1905, № 12, с. 47–54), наглядно отразила перелом в его мироощущении, сказавшийся, в частности, на переоценке творчества Достоевского. Героям Достоевского Белый противопоставил в ней героев драм Ибсена: «Достоевский — натура широкая, а Ибсен — высокая»; «Боргманы, Сольнессы, Рубеки еще слишком прямолинейны, тяжелы <…> Но зато герои Ибсена — воистину герои»; «Герои Ибсена твердо гибнут в горах, не разболтав того, о чем иные кричат в дрянненьких трактирах»; «Герои Ибсена целомудренней на слова. Но мы не имеем права сказать, будто апокалиптическая истерика Достоевского им совершенно чужда только потому, что эти последние выбалтывают свою душу в грязненьких трактирах. <…> Я не знаю, что ужаснее, — холодная готовность умереть, борясь с роком, или мистика бесноватых Карамазовых» — и т. д. (Арабески, с. 96–99).

(39) В первоначальном варианте текста далее следовало:

Он с любовью выращивал во мне «Пепел», видя в нем шаг вперед от «Золота в лазури» к Некрасову; ни художник, ни философ, ни литератор, а мечтающий о «земском враче», — он живет в памяти как со-символист и со-аргонавт

(ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 30, л. 42).

(40) Вокруг Стефана Георге группировались немецкоязычные поэты и критики символистско-неоромантической и панэстетической ориентации (М. Даутендей, О. Шмиц, Г. фон Гофмансталь, Л. Клагес, Ф. Гундольф, К. Вольфскель, К. А. Клейн, Э. Бертрам и др.).

(41) Максимилиан Шик вошел в круг московских символистов весной 1903 г.; став берлинским корреспондентом «Весов», неоднократно выступал со статьями о немецкой литературной и культурной жизни. См. статью «Максимилиан Шик — посредник между русской и немецкой культурами» (в сб.: Из истории русско-немецких литературных взаимосвязей. М., 1987, с. 170–187).

(42) В первоначальном варианте текста далее следовало:

Встреча с настоящими литераторами, принятыми в «Скорпионе» и попавшими в список избранных, вызвала грустное впечатление встречи с чем-то отполированным, безупречным, но — узким и скучным, с чем «аргонавты» ужиться бы не могли; и поздней уже в недрах «Скорпиона» и в недрах «Эстетики» мы, некогда собиравшиеся друг у друга, встречались друг с другом, как земляки на чужбине

(ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 30, л. 43).

(43) Подразумеваются строки из стихотворения Белого «Золотое руно» (октябрь 1903 г.), воспринимавшегося как своего рода манифест «аргонавтов»:

На горных вершинах
наш Арго,
наш Арго,
готовясь лететь, золотыми крылами
забил.

(Стихотворения и поэмы, с. 74–75.)

(44) С К. Д. Бальмонтом и М. А. Волошиным Белый познакомился в начале 1903 г.