Начало века. Книга 2

Братья — Карл, Николай, Александр и Эмилий, и Штембер, и Конюс, и Гедике, Саша, вскочив с налитыми кровью челами, взволнованно перебивая друг друга, ножами, бывало, стучат по столу; а Сабуров, немой, белокурый, — метается молча.

Милые люди!

Э. К. часто искал подкрепления к мысли своей в музыкальных примерах:

— «Ты, Коля, дай „Клара Вик“»¹⁶².

Коля с пыхом усаживался за рояль.

— «Тата-ти-тата… А? — севши рядом со мной, подняв плечи, Э. К. наклонялся к глазам моим. — Вы понимаете?.. Коля, дай первую тему сонаты своей: татата-тата-та».

«Коля» корпусом падал, скрипя табуретом, на клавиши, точно битюг, выволакивающий грузы мыслей взволнованного, захватившего руку мою брата «Мили», к заре вывозя ее; «Миля» же тряс карандашиком над моим носом:

— «Монашенка вашей „Симфонии“ — а?.. Коля, — тему вторую: тари-тара-ра… — лицо наклонив под лицо. — Тема „Сказки“, встречающей вашу монашенку: не узнаете себя?»¹⁶³

Узнаю, узнаю, — и подскакиваю в непомерном волнении:

— «Заря? Наша?»¹⁶⁴

— «Стой, Коля!»

Коля стирает испарину и ожидает: чего еще? Но брат — не требует: став золотым и светящимся, он говорит про гимн к радости (тема Девятой симфонии):¹⁶⁵ музыка в ней — культура; в ней — будущее; так, связав образ «Сказки» [ «Сказка» — действующее лицо моей «Симфонии»] с мелодией брата, с культурой по Гете, он Гете, Бетховена, Канта, меня, нас — сплетает утонченными аналогиями в стиле Шпенглера: за восемнадцать лет до появления книги его;¹⁶⁶ а за окнами взвой метели ноябрьской; снежинки мельтешат; и тему метели, как тему зари, во мне поднял он — в 902 году: брат за стеной сочинял первый опус, свои «Stimmungsbilder»;¹⁶⁷ в нем звуки метели даны; за окном — купол церкви; зеленая мебель. А Гете глядит со стены:

Бывало, вьюга песнь заводит…
К нам Алексей Сергеич входит

[Из стихотворения, посвященного Метнеру. Алексей Сергеич — Петровский¹⁶⁸].

И дуэт становится трио: я, Метнер, Петровский. Присоединяется брат, Николай: и — квартет; Метнер вскочит:

— «Снежинки, первые… А? Гулять?»

Вихрь снежинок: сквозь них — мы несемся; мельк улиц: Никитская, Арбатская площадь, Пречистенский; пес ободранный стоит, подняв ногу на снег, а лукавый Петровский показывает на него и подмигивает:

— «Брат, писатель… — и мне: — Есть ведь в участи вашей — суровое нечто».

Метнер, встав подбоченясь, другою рукою схватив за руку:

— «Ваш лейтмотив — прилагательные, как в „Симфонии“ фраза: „Невозможное, грустное, милое, вечно старое и новое: во все времена…“¹⁶⁹ А где существительное? Его нет; вы — найдите его».

И меня озаряет подгляд: как найти?

Метнер — соединитель людей; из них строил фигуры культуры он; вот почему его культ — отношение к людям: таким-то, таким-то; какие чудеснейшие составлял трио он? Метнер, Эллис и я — одно трио; оно родило «Мусагет»; я, Петровский и он — трио тоже: другое; Морозова, я, он — опять-таки трио; он в каждом — иным был; и я, им вводимый в фигуры людей, им задуманные, изменялся; соединяет, высматривает, не родится ли новое качество соединения; для качеств он опыты производил, точно химик; культуру же видел он в коллективочках маленьких; ждал, что из эмбрионов разовьется то, что называл существительным:

— «Невозможное… милое… новое… Где ж существительное? Его нет».

Я — искал; а пока его не было, тростью своей сквозь снежинки порхающие на зарю нам показывал Метнер: он верил в нас; ждал все чего-то, нас соединяя: ревновал, мучил, требовал.

— «Сами-то вы почему такой робкий на людях: смелее, Эмилий Карлович: вы предводитель!»

Махнувши рукою, темнел:

— «Я ведь „вельзунг“, преследуемый: нянька я». Странно робел в большом обществе.

Раз принялся развивать мне переживания своей жизненной темы, после того, как напел лейтмотив свой: «тата-татата» из «Кольца».

— «Тема „вельзунгов“… Вы понимаете, Борис Николаевич, — глаза зажмурил и слушал, — такая в ней тонкая сладость, что сердце мое останавливается, — мне в ухо шептал перепуганным шепотом: — в ней — любовь к гибели… Знаете: я болел самоотравлением организма на почве переживаний…»

И с детским испугом:

— «Перед болезнью и ночью и днем моя кровь запевала мотивами „вельзунгов“, переплетенными с „гибелью Вальгаллы“; казалось, что выпил я солнца: и солнце во мне стало ядом: смерть солнца во мне — моя тема, мой рок… Бойтесь темы моей: она вам угрожает: „Зачем этот воздух лучист, зачем светозарен до боли“¹⁷⁰ — у вас с стихотворением; „светозарен, как яд“, — во мне воздух культуры моей».

— «Что вы, бросьте, себя вы не видите».

— «Не утешайте: проиграна жизнь… Тридцать лет: неудачник, задох этот странный; нет, кабы не Коля, которому нужен, то… Кто я? Юрист¹⁷¹. Дирижер вроде Моттля во мне не нашел выражения».