Начало времени

— Ну, ничего страшного!… Бабы выровняют, когда мазать хату будут.

— Ну да, сами себе глаза замажут, — проворчал Терентий, избегая взгляда веселого, не в пример ему, головы комнезама, — э–эх, столько хозяев, а стенку кривую кладут…

И, вздохнув, Терентий достает серебряные часы, щелкает крышкой и рассеянно смотрит на них.

— В расход вогнали вы меня с этими хоромами. Ведь материал закуплен был для ремонта мельницы. Да ладно уж… Времена такие, что и не знаешь, что лучше: иметь или раздать. Налоговый пресс — все соки выжал… Никто не ошибется, в чужой карман копейку не сунет. Все с нас, с хозяев!… И нас же святым кулаком по окаянной шее… Хоть срок, Гаврил, малость послабили? А? Срок мал, а платеж велик…

— Не могу — и не проси, Терентий! От кого чают — того и величают! — все так же насмешливо и даже с лихостью ответил Гаврил Сотский. — Что, не сдюжишь? Или неволя велит сопливого любить?.. Пойми, новая жизнь, хо–зя–ин!

— Новая, говоришь? А сам пьешь по–старому? — угрюмо спросил Терентий. — Ведь не бросишь? То-то ж! Это — раз… Шумишь, командуешь, а стенку кривую выложил и говоришь: «Сойдет». Это — два… Значит, уже с начала свою новую жизнь обманываешь… Э–эх!..

И видно вспомнив нечто более важное, сам себя перебил.

— Я Марчуку дал три карбованца. Как хотите употребите. То ли людям на угощение после толоки, то ли молодым на обзаведение. Я бы советовал молодым отдать. Бочонок бражки, капусту, огурцы соленые, арбузы квашеные — это дочка Мария вам спроводит. Уж никто не скажет, что Терентий жила и куркуль…

— Может, и не жила, а что куркуль — так это точно. Класс, Терентий Иванович! — показал редкие почерневшие зубы председатель комнезама и сельрады Гаврил Сотский. И сам смеясь своей шутке, обернулся к сельчанам, как бы приглашая их отметить свое остроумие.

— Да погоди ты со своей… политграмотой. Я молодым еще решил выделить поросеночка трехмесячного. И мешок муки. Вот какой куркуль Терентий… А что ты им дашь? Молчишь. Нечего у тебя давать… Я так понимаю, Гаврил, — вам бы за кулака — за хозяина то есть — зубами держаться. А у вас от зависти разум мутится… Или взять, к примеру, тебя. Кроме легкости да веселости характера — ничего в тебе нет…

— Что ж, Терентий Иванович, —насупил брови Гаврил, изображая пеидущую к нему сейчас серьезность, — веселый характер особую цену имеет. Жить надо весело! А то что у тебя за жизнь? Сам-то на себя погляди, Терентий Иванович. Ты и в праздник не улыбаешься, жена — живые мощи, хоть в Печерскую Лавру отвози. Правду, видно, Карпуша–солдат говорит: где много денег, там мало радости. Так что мы богаче твоего. А чего недостанет — не постесняемся, у вашего брата — экс–плу–ататора — и востребуем!

Грузный, большеголовый и хмурый Терентий, не дослушав философствования головы комнезама, пошел к своей байдарке.

И укоряюще–ворчливый голос, и скользящий мимо взгляд, и внезапная задумчивость посреди разговора — все это было новым для обычно уверенно–басовитого, еще недавно победительно шествовавшего по земле Терентия.

— Выдыхается хозяин! Годы свое берут, — сказала Олэна, с кокетливо подоткнутым подолом и босыми ногами месившая глину.

— Не годы, а время другое пришло, — отозвался Симон, подливавший воду в замес, — фининспектор ему такое обложенье сделал, что он, слышал я, собирается продать и мельницу и маслобойку. А кому продать? Теперь даром никто не возьмет. Придется ему все оставить да подаваться на все четыре стороны… И то сказать, без манёвра наш Терентий. Другой бы пару червонных в зубы этому замухрышке фининспектору, угощение, то да се — половину обложения скостил бы. А то ведь Терентий в кубышке деньгу держать не любит. Все в дело! Недавно нефтянку купил для мельницы, уйму денег отдал. А теперь из обложения не выкрутится.

— Чего ты об нем жалкуешь? Шила он бессовестная. Надо же, по мерке ржи за пуд помола! От трудов праведных не паживешь палат каменных.

— А даром мелют только языком! — раздраженно возразил Симон жене. Та ничего больше не сказала, а только резвей пошла перебирать ногами. Симон с приподнятым ведром в руках в задумчивости смотрел в сторону Терентия. На глазах сникал, падал бог Симона.

Легкая байдарка скрипнула рессорами, вся перегнулась, подалась навстречу хозяину, едва тот занес на приступок ногу в тяжелом смазанном сапоге. Не успел Терентий разобрать вожжи, как каурая кобылка поплелась со двора — со двора Степана, нового хозяина.

Свадьбу и повоселье справляли вместе на второй день. Длинный стол, прямо на дворе сколоченный из остатков досок, выделенных Терентием на потолок, был последней мужской работой. Далее — и дом, и стол этот перешли в полное распоряжение уже принарядившихся баб и молодиц. Двор прямо расцвел от ярких и пестрых юбок–унек, от вышитых кофточек, парусящих на ходу хустинок–платков и струящихся цветным ливнем лент.