Начало времени

Бочка с водой на возу Василя, в который запряжены его сильные рябые волы, и воз с глиной — в него запряжена пара желто–рыжеватых волов — прибывают почти одновременно. Отец и щуплый, егозливый мужичонка, хозяин желто–рыжих волов, снимают задок и боковинки воза, и почти вся глина ссыпается на землю. Остается только чуть–чуть поработать лопатой. Гаврил Сотский — тут как тут — берет комок глины, растирает между пальцами, смотрит с видом знатока.

— Возов десять потребуется, — говорит отец Гавриле Сотскому.

— Сколько надо будет, столько и привезем, — по–начальственному отвечает Гаврил Сотский. У него рассеянно–озабоченное лицо. Взгляд его останавливается на нас. С минуту он соображает, на что мы можем пригодиться.

— А ну‑ка сбегайте в сельраду! Там в шкафу, внизу ящичек с гвоздями. Он тяжелый, но втроем сдюжите.

— Сдюжим! — хором отвечаем мы.

— Вот и хорошо! — Одна нога здесь, другая там!.. Да! У шкафа дверь вываливается. Дубовая она, тяжеленная. Как бы не пристукнула кого. Осторожней!..

Последние слова мы уже слышим далеко позади себя.

Когда гвозди нами наконец принесены — никогда не думал, что гвозди, эти соблазнительно блестящие новые гвозди, могут быть такими тяжелыми! — мы застаем чуть ли не полсела на строительной площадке. Дела для всех явно не хватает. Но каждый сам соображает и находит чем заняться. И все же работа подвигается быстро. Едва уложен каменный фундамент, как пошли вверх лампачные стены. Гаврил Сотский сам увлекся работой. Кельмой с удовольствием шлепает глину на лампачи, обмазывает их той же кельмой, ловко работает — даже сам себе улыбается: стена уже ему по грудь. Однако тут же спохватывается Гаврил, наш голова комнезама и сельрады, кому‑то передает кельму, — спешит к плотникам. Он делит их на группы по нескольку человек. Одним поручает сколачивать двери, другим — дверную коробку. Грицька он ставит на самую тонкую работу: связать рамы для двух окон: два окна, по окну с каждой стороны дверей! Большинство крестьянских хат строится именно так. У нашей хаты — и вовсе одно окно. Значит, хата Степана будет лучше пашей. Я не испытываю зависти. Наоборот, мне хочется, чтоб дом был хорошим и красивым.

Когда прибывает очередной воз с глиной, Гаврил Сотский отзывает в сторонку отца.

— Как думаешь, Карпуша… Ежли немпого красной материи сельрадской отпустить на рубаху и на кофту молодым?

— Ты что? Из ре–во–лю–ци–он–ной материи — бабью кофту? — как бы с перепугом говорит отец.

— А во что ж прикажешь трудягу самого что ни на есть обряжать? Может, в поповский бархат? Или в шелкмадаполам? — делает строгое лицо Гаврил Сотский.

— Уж пебось распорядился? — поразмыслив, смягчается отец.

— А то нет!.. Возможно, и взгреют в волости. Да, надеюсь, как‑нибудь расплююсь. Не себе же и не на базар! Твоя баба и занялась шитьем. Справится?

— Пожалуй, — сказал отец. И вдруг усмехнулся: «Вот потеха будет, когда поп их в красном увидит у себя в церкви!»

Так вот, значит, какие «знамена шить» с утра ушла мать к попадье Елизавете! Говоря «знамена», мать улыбалась. А я, увлеченный мыслью о толоке, ни о чем не догадался. У поповпы — единственная на селе швейная машина. На чугунных ажурно–литых ее боковинках — не по–русски, но прочитать можно — написано: «Зтдег». Я много раз слышал это слово, но каждый раз мне кажется, что сам читаю его, когда бываю в поповском доме. Если б не толока, ради одной этой швейной машины «Зингер» я, конечно, увязался бы за матерью. Значит, она шьет свадебные наряды для Степана и Горнины. Красные свадебные обновы! По–моему, это здорово придумано. А отец еще ругает Гаврилу. Ведь он — вон какой башковитый!

И все же я смекнул, что распространяться о красных свадебных нарядах для молодых не следует. Но, ох как трудно удержать секрет от друзей!.. Я беру слово с Андрейки и Анютки («вот тебе крест истинный, что больше ни–кому!») —и секрет перестает быть секретом.

…Солнце уже поднялось высоко, когда двое парубков начали крыть крышу соломой. Дидусь Юхим, понаблюдав за их работой, шумнул на парубков, и те, оправдываясь и виновато посмеиваясь, слезли с крыши — уступили работу ему. Уж тут дидусь показал свое мастерство! Казалось, у него не две руки и десять пальцев, а какая‑то вязальная машина! Слои соломы укладывал он быстро и сноровисто снизу вверх красивыми, слегка волнистыми рядами. Мужики, взглядывая на работу глухого, одобрительно покачивали головой. Молодые мастера, разжалованные в подмастерья, охотно подчинялись глухарю.

«Тыр–р-р!» — раздалось за углом дома. Из байдарки выбрался грузный и неторопливый Терентий — в неизменной своей длинной толстовке из «чертовой кожи» с пояском на пуговке, в темном, пропылившемся картузе. Картуз Терентий на миг скинул с головы, взяв его за козырек, будто стряхнул пыль с него, тут же снова надел: поздоровался с миром. По–хозяйски обошел дом, молча выслушивая замечания и реплики воодушевленных строителей. Став у угла задней стены, Терентихг присел, прищурился и чертыхнулся. Стена местами бугрилась, местами, наоборот, была в седловинах. Подскочивший Гаврил Сотский тоже присел, тоже прищурился: