Начало времени

Мы прибегаем на майдан к гицелям, когда у них перекур. Судя по тому, что у Симона в руках его кожаный кисет, это он гицелей угощает своим самосадом. У них разговор идет черт знает о чем: о дожде, который давеча прошел, о колесной мази, о лошадке, которой мухи облепили слезящиеся глаза: она то и дело дергает веками и не может прогнать назойливых мух. Хвост же у нее подвязан на городской манер, короток.

Жесткий ком подкатывает мне к горлу. Как же Симон может разговаривать и шутить с этими мерзкими людьми? Он, что же, совсем забыл о Жучке? Я стараюсь перехватить его взгляд, сделать ему какой‑нибудь знак, напомнить о моем существовании, об опасности, грозящей Жучке. Ее нужно поскорей освободить, а то увезут ее на живодерню! Я переглядываюсь с Андрейкой и Анюткой. Тем тоже непонятно поведение Симона. Он оскорбляет нас, предает, если может шутить с гицелями, собирающимися убить нашу Жучку; Симон на нас не обращает никакого внимания. И всегда так! Взрослые — они все друг за друга. Мы, дети, для них ничто. Против нас они всегда споются. Все, все — от героя и красноармейца Симона — до ненавистных нам гицелей.

— Ну чего слезы льете? — наконец как бы замечает нас Симон. — Жучку жалко? Выпустят, выпустят вашу собачку. — Он смеется, глядя на гицелей: детишки, мол, глупые, что с ними поделать?..

На лице главного гицеля, того, что с двойной губой, исчезает усмешка. Он понял, что слишком дорого ему обходится цигарка из самосада, которым угостил его Симон. Да поздно уже! С недовольным лицом он подходит к окошечкам: «Ну, где она, твоя собака?» — сердито спрашивает он меня. Я боюсь, что опять не найду Жучку. Но она, умница, словно почуяла значение этой минуты, протиснулась мордой к окошечку. Я отчетливо вижу золотистые пятнышки на ее веках. Жучка, милая, она, она! Я пальцем судорожно показываю гицелю на нашу Жучку. Как бы он не ошибся. Он такой злой, может нарочно сделать вид, что ошибся.

С замирающим сердцем я, Андрейка и Анютка смотрим, что делает гицель. Он открывает боковую дверцу и одним движением руки, точно горящую головешку из печи, чтоб прикурить, выхватывает Жучку из ящика. Низко прижимаясь к земле, униженно опустив голову, собака стремглав бежит домой. Мы окликаем ее, зовем разными ласковыми уменьшительными именами: Жученька, милая собачка, Жученька родная… Она бежит от нас. Она, кажется, навсегда утратила доверие к людям. Дрожа и скуля, забилась она в конуру. Она нас не допускает до себя! Жучка, что с тобой? Ты лаешь и показываешь зубы своим освободителям? Бедная, как ты ожесточилась, если уж не в состоянии разобрать, где друг, где враг!

Запасливая Анютка, собиравшаяся потом не спеша наедине полакомиться кукурузной лепешкой Олэны, жертвует эту лепешку для Жучки. Она достает лепешку из‑за пазухи и опасливо кладет ее к лапам собаки. «Отойдем же, а то она при нас есть не будет», — говорит Анютка. Она права: едва мы отошли от конуры, Жучка тут же схватила аппетитно поджаренную лепешку, дернулась раз–другой головой и шеей — и проглотила еду. Она целый день не ела.

…Я лезу на чердак, где у меня припрятана веревка. Мы сделаем ошейник и привяжем Жучку. Чтобы жить, она должна лишиться свободы. Не ропщи, Жучка, милая собачка моя! Разве это от меня зависит?

В доме Йоселя теперь сельсовет. Над крыльцом под выгнутым полукруговым жестяным пологом, рядом с жестяным петушком, на самом верху — небольшой красный флажок.

Людно сегодня возле сельсовета. Может, опять заявился цыган со своей Марфой Ивановной?.. Нет, что‑то мужики сгружают с большого воза. Это «что‑то» очень большая и красивая вещь! Она сверкает свежей краской — красной, черной, золотистой. Я глазами ищу отца. Среди разгружающих его нет. Отец — коренастый и крепкий мужик, но инвалид, это некое особое положение, обязывающее вести себя соответственно…

И все же отца я нахожу возле воза: у него деловитозаинтересованное лицо. «Осторожно!», «Выше!», «Не опрокиньте!» — все дают советы выгружающим машину мужикам. Отец тоже принимает участие в советах, в заинтересованном и участливом ничегонеделании.

Чья же она, красивая машина? Не может быть, чтоб привезли ее для маслобойки. Во–первых, не стали бы выгружать ее у сельсовета, во–вторых, Терентий был бы здесь. Да и задарма надрываться ради Терентия… «Нэма дурней», — сказали бы мужики.

Наконец машина выгружена. Она стоит на земле и похожа на огромную яркую стрекозу. (Такая махина — железная стрекоза — мальчишке вполне присниться может!)

Осмотрев передок, задок, низ воза, хозяин сокрушенно качает головой. И впрямь, видно, наломала возу бока эта машина. Воз осел на одну сторону. От волов пар идет, у них мокрые бока. Они везли машину аж из города. «Цоб–цобэ!» —трогает хозяин, и борта отъезжающего воза, точно плечи у отца: один — выше, другой — ниже.