Начатки Крэя

Кирилл Васильевич в привычной ему манере диктовал резво и не давал времени обмозговать услышанное. Говорит — пиши. Повторений не будет. Строгий, порой даже грубый. Человек, прошедший войну, не сюсюкался с подростками. Мог и бранным словом покрыть не явившихся на нововведенный урок логики и психологии, порой и подзатыльник с любовью от всей широкой русской души отвесить не чурался.

Но учитель — крайне хороший.

Подглядывая в тетрадь соседа по парте, не поспевая за скорой русской речью, Крэй понял это уже в первый год в новой школе.

«Хороший-Плохой», «Свой-Чужой»… Понятия, весьма размытые для беспризорника Чумной Саксонии, ворующего еду, обирающего карманы, удирающего от Бычар по запутанным Гассенам Кведлинбурга…

С жаргонизмами его Мира ушли в небытие и подложки знакомых слов. В послевоенном СССР, в Териберке, куда его по доброте привез с собой и усыновил офицер Евгений — символические «Хороший-Плохой» расслаивались еще сильнее.

Когда однополчане Евгения нашли умирающего полуголого ребенка в лесу Германии — Крэй вполне мог оказаться для них «Плохим». Частью Юнгфольк — детей с промытыми мозгами, нацистов, готовых умереть за свою идею. Но виноват ли ребенок, которому с детства внушали, что другой истины не существует? Можно ли считать неокрепший ум «Плохим», расстреливать на месте, брать в плен и судить, как всех?

Окажись Крэй не ребенком из чужой реальности, а юным солдатом врага… Кто-то в полку готов был придушить таких на месте. Но они и сами тогда не отличались бы от зверей, за такое Евгений собственноручно отправил бы под трибунал. Иные русские солдаты относились к таким детям неоднозначно. Если Крэй касался этой скользкой темы, солдаты отвечали, что отпустили бы ребенка или попытались перевоспитать…

Что сказали бы те ребята, побывав на месте их командующего Евгения?

Крэй понял так: наверное, есть до сих пор негласное табу на информацию о том, как десяти-пятнадцатилетние гитлерюгенд заживо сжигали в танках русских солдат, сбивали самолеты, расстреливали невооруженных пленных, и, наконец, уже после 9 мая 1945 года целились через снайперские прицелы в праздновавших Победу фронтовиков.

Евгению «посчастливилось» вместе с подполковником союзнических войск Робертом Даниелем бок о бок освобождать концентрационный лагерь Берген-Бельзен.

Услыхав хлопки выстрелов, оба побежали к ограде. Там стояли четверо. Молодые эсэсовцы. Скорее всего — Гитлерюгенд; выглядели очень юно. Двое из молодняка стреляли и по трупам, и по живым людям. Юноши старательно метили мужчинам и женщинам в промежность, чтобы причинить максимум боли. Двое других смотрели…

Не задумываясь, Роберт пристрелил троих из них, а четвертый, что находился на мушке у Евгения — убежал… Потому как русский офицер не смог нажать тогда на спусковой крючок, увидев слезы и трясущиеся руки парня. За что себя до сих пор и корит, и мучает, а также терзает вопросом — правильно ли поступил, когда посмотрел в глаза растерянному ребенку, немногим старше самого Крэя пять лет назад. Тот мальчуган во вражеской форме — явно не испытывал радости от происходящего.

Страх и печаль. В глазах мальчишки Евгений в долю секунды, инстинктивно взводя оружие, увидел их. Страх за свою жизнь, но не перед русским солдатом. Страх, что «старшие» и «товарищи» — убьют и его. Убьют за иные мысли. Иное отношение. Сострадание к человеческой жизни. Это была не его война. Пропаганда не подействовала. Он оказался в заложниках ситуации, вынужден делать все, что и другие. Поддакивать, кивать головой и кидать от сердца к солнцу руку. Или самому стать убитым в свои неполные двенадцать.

Считанные секунды зрительного контакта с Пимпфом, и Евгений все это понял. И опустил винтовку.

Что стало с тем «четвертым» — теперь уже вряд ли когда-нибудь будет установлено. Как сложилась судьба человека, кем стал и как прожил жизнь — неизвестно.

Евгений надеялся, каждый день глядя на Крэя, что поступил верно. Дети — не виноваты, что становятся инструментами в чужих отвратных руках. По крайней мере — не все. Кто-то все-таки предрасположен к насилию, желает хаоса, сеять смерть… Но как это распознать?

Кто «Хороший», а кто «Плохой»?

Евгений после окончания Войны, прикладываясь легонько вечерами к бутылке, частенько заводил философские беседы с приемным сыном.

«Стал бы я „Плохим“, убив неизвестного ребенка? Стал ли „Хорошим“ — отпустив его? Скольких я убил оболваненных, а сколько тех — у кого не было выбора? Плохой я человек, или Хороший?»

И ответы на эти вопросы помогал найти ставший для ветерана душевной опорой Крэй.

«Ты — „Хороший“. Тот, кто задается такими вопросами — „Хороший“ в любом случае. Для меня точно всегда будешь „Хорошим“. Плохой человек — кинул бы меня, там где нашел. Перевалил бы на Немецкую старушку полудохлую обузу и слинял. Как тебе и предлагали многие. Сын полка… Ты тогда сказал, что это все прекрасно, но парню нужны не безликие отцы-братья, а один настоящий отец. Взвалил на себя огузка. Для меня — все просто. Ты — Хороший.»