Начинается ночь

Что-то поднимается в душе у Питера. Он сам как будто поднимается и повисает в воздухе. Такое ощущение, что чья-то невидимая рука вырывает из него какой-то сорняк — он чувствует, как из него выходят корни, тонкие как волоски. Его вынимают из него самого, выколупывают из оболочки грустного, неудовлетворенного человека, этой куклы с небрежно намалеванными глазами в дешевом костюме из полиэстера. Да, он — анекдотическая фигура, но все-таки, несмотря ни на что, он еще и (Боже, смилуйся надо мной) страж и слуга любви, и его земные прыжки и выкрутасы были — пусть глупой и неуместной — жертвой божеству. Он видит, как кружится снег, видит комнату так, словно заглядывает в нее откуда-то снаружи, небольшую спальню с окном, заштрихованном снегом, их нынешнее скромное, но прочное жилище, их (его с женой) дом, пока другие не пришли на их место. Если бы он умер или просто вышел и растворился в темноте, ощущала бы Ребекка его продолжающееся присутствие? Скорее всего, да. Они слишком далеко зашли вместе. Они старались, и у них ничего не получалось, и они снова старались и опять проваливались, и, наверное, если подумать, им не остается ничего другого, как попробовать еще раз.

Он смотрит на нее. Она как будто светится изнутри своей печали, изможденная и потрясающая, присутствующая здесь сейчас каждой клеточкой своего существа, — вот ее бледный просторный лоб и разлет бровей Афины Паллады; вот ее серые живые глаза, твердо очерченный волевой рот; сильный, почти мужской подбородок… Она здесь, вот здесь. И выглядит так, как выглядит. Она — не потускневшая копия себя прежней, она такая, какая есть. Издерганная и опустошенная, ни на кого не похожая, единственная.

— Что ты думаешь? — говорит она.

Вот ее голос, низкий для женщины, немножко скрипучий, как бы шероховатый, словно кто-то рисует палкой на песке. Прислушавшись, можно и сегодня различить призвук прежнего ричмондского акцента, сглаженный многими годами до легкого удивленного повышения интонации, придающей слову "думаешь" джазовый обертон.

Значит, вот оно, Питерово искусство. Вот его жизнь (хотя он наделал столько глупостей, и не исключено, что жена его бросит), вот женщина, которая постоянно меняется и которую поэтому нельзя отлить в бронзе — сейчас она уже не та, что была, когда он только вошел в комнату. И — какой будет через десять минут.

Может быть, еще не поздно? Может быть, Питер промотал еще не все дарованные ему возможности?

Он, едва касаясь, целует Ребекку в потрескавшиеся губы. Одинокая слеза выкатывается у нее из правого глаза.

— Да, — говорит он, — я думаю, можно попробовать. Да.

И начинает рассказывать ей. Обо всем.

Слова благодарности

Я был бы не более чем собственной выдумкой без моего агента Гейла Хокмана, редактора Джонатана Галасси и любви моей жизни Кена Корбетта.

Если описание художественного мира, содержащееся в этой книге, хотя бы отчасти верно, то исключительно благодаря Джеку Шейнману и Джо Шефтелю.

Я бы мало что знал о Гринвиче, Коннектикут, если бы не щедрая помощь Констанции Гибб.

Я бы, вообще, мало что знал без постоянной поддержки Мег Джайлз.

Хочу также выразить глубочайшую признательность Эми Блюм, Фрэнсису Коуди, Хью Дэнси, Клэр Дейнс, Стейси Д'Эразмо, Эллиотт Холт, Мари Хоу, Дэниэлу Кайзеру, Джеймсу Лекесну, Адаму Моссу, Кристоферу Поттеру, Сету Пайбасу, Сал Рэндолф и Тому Грэттану.