...начинают и проигрывают

Значит, телеграмму Васин все-таки получил. Сам получил! А от Богатовой утаил, на почтамт ее сгонял вечером. Знал, что туда придет вторая телеграмма, знал!

Сама собой напрашивалась мысль: уж не ждал ли сын известия о гибели отца? Уж не об этом ли сообщалось ему самим фактом присылки второй телеграммы?

Но зачем? Зачем?

Или тут целая цепь совпадений?

Открывался необъятный простор для всевозможных головоломных догадок и комбинаций…

Еще оставалось время на поиски жены Седого-боевого. Улица, на которой она жила, находилась в самом центре. В квартиру меня не пустили, переговоры велись втемную.

— Анастасия Михайловна Григорьева здесь живет?— спросил я у пестрой двери с ободранными остатками клеенки.

Кто спрашивает?— в свою очередь поинтересовалась дверь напуганным старушечьим голосом.

— Сослуживец ее мужа.

Начались пытливые расспросы: как его зовут, мужа, где он сейчас находится, и так далее. Экзамен был сдан успешно, и возникла надежда, что я все-таки буду впущен в квартиру. Но тут дверь вдруг сказала:

— А ее нет.

— То есть, как — нет?

— Там она и днюет, и ночует.

— Где там?

Я едва сдерживался, чтобы не поддать сапогом по глумливой двери.

— На работе.

— В поликлинике?

— Нет, теперь уже не в полуклинике — в госпитале. В лаболатории. Начальником.

В старушечьем голосе звучала гордость. Мать, наверное. Оставить ей сумку, передать привет — и на вокзал.

А что я скажу Седому-боевому? Нет, раз уж я здесь, в городе, надо ее повидать.

На полпути вспомнил: надо было хоть сынишку посмотреть — он же не с ней, на работе, а дома. Седой-боевой обязательно начнет выспрашивать. Не худенький ли? Не бледненький ли? Отец…

Предусмотрительно обошел ворота с плясавшим от холода часовым — уже не тот, что днем, другой; не объясняться ведь с ним в темноте, еще возьмет и не пустит. Проник на территорию госпиталя со стороны озера, там у них дымила не то баня, не то прачечная. И уже возле главного корпуса напоролся на начальницу.

— Опять, что ли, ко мне?— спросила, ничуть не маскируя своего недовольства.

— Да,— соврал я.— Хотел поблагодарить за помощь.

Она молча отмахнулась, как от досадливой мухи.

— Еще мне осталось только доктора Григорьеву повидать, да вот не знаю, где у вас лаборатория.

— И у нее какие-то махинации?

— Нет, нет!— спешно заверил я.— Просто привет от мужа. Мы с ним вместе лежали, в одной палате.

Покосилась недоверчиво:

— Вы что, были на фронте?

— А как же! Демобилизован из-за ноги.

Но ее ничем нельзя было пронять. Почему она меня так невзлюбила?

— Да, некоторым лишь бы повод. Но только не у меня в госпитале!… Лаборатория — по дорожке прямо. Второй дом.

Я молча козырнул и пошел.

- А вы, правда, хромаете!— прогремело мне вслед…— Кокаиновую блокаду делали?

— Все делали — и блокаду, и окружение!— огрыз нулся я через плечо и прибавил шагу.

Остановись — и она, еще чего доброго, заставит прыгать и приседать.

Ну и тетка!…

Григорьеву я нашел в большой комнате, уставленной пробирками на фанерных подставках, колбами и бутылками всяких калибров и мастей. Миловидная женщина с усталым лицом и запавшими глазами.

Почему-то она решила, что я ищу замполита:

— Замполит в следующем доме, товарищ.

— Я к вам.

— Ко мне?— Отодвинулась вместе со стулом от микроскопа, посмотрела на меня, на мою немецкую сумку — и все сразу поняла.— От Миши?— прошептала одними губами.

Мне не понравилось — она нисколько не обрадовалась, даже скорее испугалась.

— От него,— сказал я бодро.— Вот вам подарок,— передал сумку, мучившую меня целый день.— Вам и сы ночку вашему.

— Спасибо!— Она стала еще бледней, чем была.

Мы помолчали.

— Как он там?— спросила Григорьева вымученно, не поднимая взгляда от пола.

— Хорошо! Совсем уже хорошо!… А вы почему не приезжаете? Он очень ждет.

Опять молчание.

Все стало понятно и ясно. Он лежит там почти недвижно, Седой-боевой, а эта…

— Я приезжала,— сказала она тихо.— Месяц назад.

— М-да…

— Нет, правда!— Григорьева в первый раз подняла глаза, и я увидел, что да, приезжала она.— Начальник госпиталя не пустил, отправил обратно.

— Куранов? Почему?

Она вдруг заплакала. Не заголосила, не закричала. Просто по худым щекам, прокладывая дорожки, одна за Другой побежали крупные слезы.

— Умер наш Роденька, умер от дифтерита. Пять не дель назад. Не уберегла я, не уберегла!

У меня перехватило дыхание. От Роденьки привет, Роденька целует, Роденька посылает свой рисунок — Седой-боевой читал всем нам письма, показывал, радовался: смотрите, как здорово нарисовал!… А Роденьки нет на свете.

— Как же… Как же…— лепетал я.

— Я с ума сходила первые дни. Поехала, хотела ему сказать. Подполковник тот кричал на меня, топал ногами: что, его тоже убить хотите? Он прав… Но эта игра… Как ужасно!

Она громко всхлипнула, закрыла лицо руками. Что сказать? Я беспомощно топтался возле нее. «Сочувствую», «успокойтесь»… Какие тут могут быть слова? Она отняла руки от лица.

— Извините,— произнесла ровным голосом.— Нель зя так распускать нервы. Ну, расскажите, как Миша?

Усадила меня, сама села рядом. Я говорил, что ему намного лучше, что он уже сидит, что всегда веселый, самый веселый в палате, во всем госпитале… Она жадно вслушивалась.