Начнем сначала

— Что такое наш трест? Спинной хребет Гудыма! Все, что есть в городе… жилье, промбаза, школы, ясли, клубы… Кто построил? С первого колышка! — Большой мягкий кулак Феликса Макаровича плюхнулся на зеркальную поверхность письменного стола. — Понял теперь? — Помолчал, давая подчиненному время уразуметь. — Выпиши денька на два командировку в главк. Загляни в кабинет начальника. Вернешься — договорим.

Кабинет начальника главка был отделан полированной древесной плитой. На деревообрабатывающем комбинате областного центра такой плиты не было: цех стоял на реконструкции. Голубков сунулся к заместителю начальника главка, обежал знакомых снабженцев, побывал в облисполкоме — безрезультатно. А когда воротился в Гудым и явился к Феликсу Макаровичу, тот ни о чем не расспрашивал, лишь раз мельком глянул на расстроенного заместителя и, подписывая какую-то бумагу, сказал негромко, как о чем-то малозначимом:

— Завтра улетаю в Москву. В министерство. Дней десять вычеркнуто. Хватит?

— Хватит, но… Нигде нет плиты…

— Хм!

Вскинул голову, глянул в глаза Голубкову.

— Так что, Голубков? Безвыходное положение?

— Может быть…

— «Может быть», «абы» да «кабы» — это не наш арсенал, Голубков. Понял?

— Понял, Феликс Макарович, — торопливо откликнулся Голубков.

— Тогда действуй. Бывай. Мне надо посидеть с документами.

С тем они и расстались. А через час после отъезда Феликса Макаровича из его кабинета уже выносили мебель и ковры.

Всю ночь на складе орса бригада краснодеревщиков разбирала импортные мебельные гарнитуры из орехового дерева. Стенки шкафов, столешницы, спинки кроватей, тщательно подогнанные по цвету и текстуре, легли на стены кириковского кабинета. Все остальное сгорело в топке котельной…

Ослабив брючный ремень, Феликс Макарович какое-то время не шевелился и ни о чем не думал, наслаждаясь нахлынувшим облегчением.

Лицо у Феликса Макаровича крупное, слегка одутловатое, с нездоровой, будто глянцевой кожей. Глаза белесые, большие, по-рыбьи выпученные. Широкий, полногубый, всегда чуть приоткрытый рот и эти выпуклые глаза вкупе с мясистым курносым носом не оглупляли лица: уж слишком отчетливо проступали на нем решающие черты характера — хитроумие и властолюбие.

Феликс Макарович вынул пачку сигарет «Золотое руно», небрежно распечатал, не разминая, сунул сигарету в рот и прикурил, громко пришлепывая при этом толстыми губами. В кабинете сладко запахло молодым медом. Раздув широкие трепещущие ноздри, Феликс Макарович принюхался к этому запаху, пробормотал:

— В кадило бы его вместо ладана.

Медленно, с усилием, словно растягивая невидимую пружину, развел руки в стороны и, разом скинув вялую расслабленность, резким коротким жестом надавил кнопку селектора. Тут же послышался негромкий, сочный женский голос:

— Слушаю, Феликс Макарович.

— Что-нибудь неотложное есть у тебя, Ирочка? — весело и бодро спросил Феликс Макарович.

— Три раза звонил Ерофеев. Что-то очень срочное.

— И все?

— Д-да, кроме обычной текучки.

— Хорошо, — удовлетворенно подытожил этот диалог Феликс Макарович. — Ко мне — никого.

— Ясно, Феликс Макарович.

— Соедини меня с Ерофеевым.

— Сейчас?

— Ага. И разыщи Сушкова. Пусть зайдет.

— Ясно, Феликс Макарович.

Несколько минут он сидел неподвижно, уставившись в сверкающую хрустальную подвеску люстры. Потом тяжело поднялся, прошагал к окну. Уперся круглыми кулаками в высокий блестящий подоконник и то ли задумался, то ли, высмотрев за окном что-то очень занимательное, загляделся.

Трехэтажная контора треста стояла на главной улице города — широком многоэтажном проспекте Октября. Почти напротив окон кабинета Феликса Макаровича находился единственный в городе кинотеатр «Космос», рядом тоже единственный ресторан «Заполярье». Подле этих заведений всегда толпились люди. Тут было место любовных свиданий и деловых встреч, здесь же первобытным способом выяснялись отношения между соперниками, обиженными и обидчиками. Из своего окна Феликс Макарович повидал немало занимательного, порой драматического, и ему доставляло подлинное удовольствие, глядя на происходящее, разгадывать его первопричину.

Сейчас арена перед окнами пустовала: час был ранний да и ветер на улице такой сильный, что прохожие, втянув головы и согнувшись, рысили, как на пожар.

Пришлепывая губами и слегка притопывая носком правой туфли, Феликс Макарович скользил взглядом по проспекту, а сам думал. Неторопливо. Непоследовательно. Но напряженно, до болезненности. Если бы его мысли выстроить в шеренгу, связать логическими скрепками, то они выглядели бы примерно так:

«Пятнадцать лет пашу на Севере. Десять только в Гудыме. Вот-вот выйду на берег Ледовитого. Понастроил, понаворочал — будь здоров. А все на подступах. Пожалуй, даже на полпути. Где взять сил на вторую половину? Откуда черпнуть? Нужен рывок. Громовой эксперимент. Что-нибудь из ряда вон выходящее. Что же изобразить?..»

На этом вопросе он спотыкался всякий раз, едва начав думать о том потайном, заветном, что не только беспокоило и тревожило, но и двигало.

— Что же все-таки изобразить? — негромко и раздумчиво выговорил Феликс Макарович, возвращаясь к своему столу.