Над гнездом кукушки

Когда ничего особого не происходит, тебя обычно обрабатывают туманом или временем, чтобы не скучал, но сегодня что-то случилось: сегодня весь день ничего такого с нами не делали, с самого бритья. Дело уже к вечеру, и пока все сходится. Когда приходит ночная смена, часы показывают четыре тридцать, как и должны. Старшая Сестра отпускает черных ребят и обводит напоследок взглядом отделение. Вынимает длинную серебряную булавку из отливающего свинцом узла волос на затылке, снимает белую шапочку, аккуратно убирает в картонную коробку (там нафталиновые шарики) и привычным движением вставляет булавку обратно.

Вижу, как она за стеклом желает всем хорошего вечера. Передает записку ночной медсестре с родимым пятном; затем протягивает руку к панели управления на стальной двери и говорит по громкоговорителю пациентам:

– Хорошего вечера, ребята. Ведите себя хорошо.

Делает музыку громче прежнего. Затем трет окно внутренней стороной запястья, и лицо ее кривится досадой, намекая черному малому, только что принявшему смену, что лучше ему почистить стекло, и не успевает Старшая Сестра закрыть за собой дверь отделения, как он подходит к будке с салфеткой.

Машины в стенах посвистывают, вздыхают, сбавляют обороты.

После этого мы до отбоя едим, ходим в душ и сидим в дневной палате. Старый Бластик, самый старый из овощей, держится за живот и стонет. Джордж (черные называют его Полоскун) моет руки в питьевом фонтанчике. Острые сидят и играют в карты, а другие ходят по палате с антенной от телека – ловят хороший сигнал.

Репродукторы в потолке продолжают играть музыку. Эта музыка не с радио, поэтому машина не реагирует. Музыка записана на большой катушке, крутящейся в сестринской будке, и мы все так давно ее слушаем, что знаем наизусть, и никто не обращает на нее внимания, кроме новых, то есть Макмёрфи. Он еще не привык. Он сдает карты в блэк-джеке, на сигареты, а репродуктор прямо над столом. Макмёрфи надвинул кепку на глаза, так что ему приходится откидывать голову и щуриться из-под козырька, чтобы видеть карты. В зубах у него сигарета, и он говорит, как аукционщик на скотной ярмарке, какого я видел когда-то в Даллесе.

– …Эге-гей, давай-давай, – тараторит он. – Не тяните, лопухи; берем или сдаем. Берем, говорите? Ну-ну-ну, сверху король, а ему еще подавай. Смотри не зевай. Ну, держи. Эх, как на грех, дамочка для молодца, а он дал стрекача, ламца-дрица-гоп-ца-ца. И ты держи, Скэнлон, и хорошо бы какая-нибудь бестолочь в сестринском парнике прикрутила эту щучью музыку! Ёксель! Эта шарманка круглые сутки играет, Хардинг? В жизни не слышал такой дребедени.

Хардинг смотрит на него озадаченно.

– Что конкретно вам не нравится, мистер Макмёрфи?

– Это чертово радио. Боже. Оно не смолкает с тех пор, как я утром пришел. И не прикидывайся, что ты его не слышишь.

Хардинг поднимает ухо к потолку.

– Ах да, так называемая музыка. Да, пожалуй, мы ее слышим, если прислушаемся, но так ведь можно расслышать и собственный пульс, если как следует прислушаться. – Он усмехается Макмёрфи. – Понимаешь, это запись играет, друг мой. Радио мы редко слушаем. Мировые новости могут не идти на пользу терапии. А эту запись мы все слышали столько раз, что просто не замечаем, как не замечает звука водопада тот, кто живет рядом. Думаешь, если бы ты жил у водопада, ты бы долго его слышал?

(Я до сих пор слышу звук водопадов Колумбии и всегда… всегда буду слышать вопль Чарли Медвежьего пуза, когда он заколол большую чавычу, буду слышать плеск рыбы в воде, смех голой детворы на берегу, женщин у сушилок… Сколько бы лет ни прошло.)

– Ее – что, никогда не выключают, как водопад? – говорит Макмёрфи.

– Только на время сна, – говорит Чезвик. – А так никогда, и это правда.

– Ну их к черту. Скажу тому еноту в будке выключить, или получит по жирной жопке!

Он встает со стула, но Хардинг касается его руки.

– Друг, как раз подобное заявление будет воспринято как форменное проявление агрессии. Тебе так не терпится проиграть пари?

Макмёрфи смотрит на него.

– Такие, значит, здесь порядки, а? Действовать на нервы? Мозги канифолить?

– Такие здесь порядки.

Он медленно садится на место со словами:

– Бред сивой кобылы.

Хардинг оглядывает остальных острых за карточным столом.

– Джентльмены, я уже, кажется, различаю в нашем рыжем бунтаре самое негеройское отступление от его стоицизма киноковбоя.

Он смотрит, улыбаясь, на Макмёрфи по другую сторону стола, тот ему кивает и, откинув голову, подмигивает и слюнявит большой палец.