Над горой играет свет

Вдруг прицепилась дурацкая мысль: Ребекка любит меня как родную дочь или нет? Внутренний голос подкидывал мысли, метавшиеся, будто стая встревоженных рыбок. Но что такое материнская любовь? Как на самом деле мама любила нас, братьев и меня? Голова раскалывалась от боли, от всех этих непостижимых загадок. Я стояла и глазела в кухонное окно. Мисс Дарла была на заднем дворике, поливала цветы.

— А Мика и Энди?

— Разумеется, они поедут.

— Она их просила или только меня?

— Всех вас.

Я сурово стиснула губы.

— Хочет, чтобы все к ней вернулись.

— Сама скажешь братьям или хочешь, чтобы я сказала?

— Я сама. Но Мика не поедет.

— Уверена, что поедет.

— Ни за что. Только если захочет посмотреть на дохлую тетю Руби.

— Вирджиния Кейт!

— Она получила по заслугам!

— Такого никто не заслуживает. — Ребекка потерла лоб. — Дядя Иона встретит вас в аэропорту. Остановитесь у него и тети Билли. — Она взъерошила мне волосы. — Он добрый. У него вам будет хорошо. — Она заглянула мне в глаза. — Так ты едешь?

Я кивнула.

— Наверное, надо взять с собой какие-то вещи. Помочь тебе собраться?

Я помотала головой. Придя к себе, выложила на кровать то, что может пригодиться. Юбка, платье, три рубашки, парочка маек, синие джинсы, хлопковые бриджи, туфли, шлепки, теннисные туфли, белье, носки, два лифчика.

Откапывая в комоде свой дневник, упрятанный под шмотками, наткнулась на странный комочек. Это был утягивающий пояс-грация. Я совсем про него забыла. Забыла, как тогда его притащила Ребекка и как мы потом болтали, сидя по-турецки, почти соприкасаясь коленями. Я долго смотрела на пояс, потом решила его примерить. Дверь на замок, шорты долой. Сунув ноги внутрь квадратика, легла на кровать и принялась его натягивать. Это было непросто, но я все-таки справилась. И сразу почувствовала, не могу, будто мне перекрыли всю кровь, я оказалась в тесном капкане. Вцепившись в край этой прорезиненной гадости, я попыталась ее стащить. Ничего не получалось, она накрепко прилипла к мигом вспотевшей коже.

Я пыталась снова и снова, пока не стало все саднить. Скатившись с кровати, я просеменила к двери и громко позвала Ребекку. Я заметила, как дрогнули ее губы и брови, но она мужественно сдержала приступ хохота.

— Ребекка, помоги мне стащить эту штуковину.

— Что ж, попробуем. — Кряхтя и рыча, как борец, она начала скатывать штуковину в рулон, от талии и дальше, но на середине бедер рулон застопорило.

— Как же ты ухитрилась это надеть, а, лапуля?

Зарычав в ответ, я пыталась сдвинуть завернутый край ниже.

Она осмотрелась.

— Может, с пудрой удастся?

Она сняла с пудреницы янтарную крышечку и, обмакнув пуховку, припудрила мне ноги и бедра, вся комната наполнилась терпким сладким ароматом.

— Так. Ложись на кровать, хорошенько выдохни и втяни живот.

Я так его втянула, что чуть не слиплись кишки. Зато Ребекке удалось избавить меня от этого кошмара. И тогда уже она разразилась смехом. Усевшись, я ошарашенно на нее посмотрела, но тоже начала хохотать, от смеха ведь тоже плачут.

Я надела шорты, Ребекка, успокоившись, снова захихикала.

— Муся-Буся. Помнишь, как она нас осчастливила своим визитом? И как она привела этого пахучего деда?

— Еще бы. Такое не забудешь.

— А этого ее песика?

— Импер, его собачье величество, царь собак. — Я тоже захихикала. Хихикать было приятно, раньше, глядя на постоянно хихикающих над чем-то девчонок, я недоумевала.

Ребекка умолкла, глядя на мои сложенные уже вещи.

— Я смотрю, у тебя целых два чемодана.

— Просто не знаю точно, что пригодится. Вот и набрала, на всякий случай. И ведь непонятно, сколько там пробудем. — Я не смела на нее взглянуть, тоже всю припорошенную пудрой. Уголки ее губ еще были приподняты в усмешке, но сейчас опустятся в горестной гримасе.

— Конечно, вещей нужно много. Может, останешься там на лето. — Она улыбнулась, слишком лучезарно. — Самолет завтра, рано утром. А сегодня мы можем вместе что-нибудь приготовить, если ты еще хочешь.

— Я хочу.

Ребекка ушла, а я села на кровать и уставилась на чемоданы. Один, в голубую и белую клетку, как плед, купила мне Ребекка. А страшненький желтый был тот самый, с которым я прибыла в Луизиану.

Энди и Бобби торчали у себя в комнате, играли в «Звездчатые уголки». Когда я сообщила Энди, что мы уезжаем, Бобби заявил:

— Я хочу с Энди.

— Нет, Бобби. Прости, но тебе нельзя, — сказала я.

— А почему? — Он надул губы.

— Наша мама тебе не мама, — объяснил Энди.

— Ну и что? Моя мама не ваша мама, но она вам мама. Почему ваша мама не может побыть моей? — Бобби воинственно сложил руки на груди. — Я хочу поехать с Энди.

Энди кинул в Бобби мраморный шарик:

— Эй, брательник, послушай, что я тебе скажу.

Бобби стоял неподвижно, но все-таки скосил глаза в сторону Энди.

— Я хочу, чтобы и ты поехал, но никак нельзя, — продолжил Энди. — Это невозможно объяснить. Ты бы и сам не захотел остаться в этом ужасном месте. Точно не захотел бы.

Бобби убежал весь в расстроенных чувствах.

— Пусть. Все равно я не поеду, — сказал Энди.

— Не могу же я совсем одна.

— Почему бы нет? И с какой стати я должен ехать? И скажи мне прямо, ты-то зачем едешь?