Над Кубанью. Книга третья

— Видать, казак, раз конной армией командирит.

— Примет нас до себя? — с некоторой тревогой промолвил Буревой. — Под утро придется на свой юрт выскакивать, а там тебя и зажучат. С одной стороны — белые, с другой — красные, враз вылиняешь.

— Мостовой там, — строго сказал Меркул, — у Буденного Мостовой.

— Доподлинно известно? — спросил один из богатунцев, очевидно живо заинтересованный этим известием.

— Точное сведение, — подтвердил Меркул.

— Зозуля на сухой ветке выкуковала, — добавил Буревой с усмешкой.

От чернолозника донеслись звуки бандуры и певучий голос Харистова. Разговоры прекратились, все прислушались.

— Ишь ты, — удивленно сказал Меркул, — новая думка. Стало быть, сейчас сочинил.

…Всю ночь шел бой за Жилейскую. Белые отчаянно удерживали последий оплот — линию старинного прикубанского кордона. К утру блестящей конной атакой Жилейскую взял Мостовой.

Белые взорвали с таким трудом исправленные Советом саломахинские гребли. Весенняя вода, залившая огромное зеркало запруд, ринулась в Кубань, по невыкошенным прошлогодним камышам и зарослям вербовника и краснотала.

Бригада Егора Мостового, на треть составленная из жилейцев и камалинцев, вплавь под пулеметным огнем форсировала Саломаху. Белые отступали за Кубань богатунской переправой.

На холмистый форштадт вынесся Мостовой. Он на минуту приостановился, стряхнул с шинели и сапог воду и грязь, вздыбил жеребца и развернул первый эшелон бригады излюбленным им строем казачьей лавы. Всадники карьером промели Сергиевскую площадь и на плечах противника вырвались на выгоны. С криком поднялась гусиная стая. На кромку обрыва подкатила легкая батарея, чтобы обрушить картечь на переправу. Но оттуда донеслась ружейная и пулеметная стрельба.

Сенька подскакал к отцу.

— Товарищ комбриг! — залихватски выпалил он, — видать, помогают оттуда, от Богатуна.

— Узнай, — коротко приказал ему Егор.

Вскоре Сенька вернулся.

— Батя! Павло Батурин там. Павло! — громко выкрикнул он. — Убей меня цыган молотком, если брешу. На своем Гурдае так и секет, так и секет кадетов…

— Тише, ветряк, — остановил его Мостовой.

К Егору подъезжал спокойный, седоволосый человек. Он хорошо сидел на лошади. Опрятная шинель была перехвачена боевыми ремнями. На сапогах белели шпоры. Это был Барташ.

— Почему задержка, Егор Иванович? — спросил он глуховатым голосом.

Егор обернулся.

— Батурин на переправе сшибся. Ишь как чешет. Вот тебе и Павло.

— Я про Павла Лукича ничего плохо не говорил, — Барташ усмехнулся, — а вот папаша у него — да. В ополчении, говорят, выступал, война до победы, на Туапсе ушел… Был сейчас у них в доме… Запустение…

— Ну, кончил, — сказал Егор, опуская бинокль.

По Велигуровой гребле, по направлению к станице, вытягивался пестрый холст батуринской конницы.

Навстречу ему Егор выслал эскадрон кавалерии под командой Огийченко.

Уйдя из Екатеринодара, Огийченко пошел на фронт, чтобы сообщить казакам о разгроме рады, и перешел к красным. Лихими делами заслужив прощение, он был замечен и отличен самим командармом.

…Мостовой и Батурин сблизились, сошли на землю, пожали друг другу руки.

— Здравствуй, Павло! — строго, не выпуская его руки, сказал Мостовой.

Батурин большим усилием воли сдерживал внутреннее волнение. Он смущенно стоял перед бывшим другом, сравнивая свои рваные сапоги с добротными сапогами Егора. Перевел взгляд на шинель, на неизвестный ему орден, на хорошо пригнанное ременное снаряжение и знакомую шашку выборного полковника 1-го жилейского полка. Павло сдвинул брови, и еле уловимая страдальческая гримаса пробежала по его лицу.

— Здорово, Егор, — тихо ответил он, — не обессудь. В плохой форме я, запаршивел.

— Все хорошо, — просто сказал Егор. — Давай похристосуемся. — Они обнялись, и на спинах того и другого легли крепкие, загрубевшие от схваток кисти рук.

— А теперь, — сказал Егор, — повернули к Золотой Грушке.

— К Золотой Грушке? — удивленно спросил Павло.

— Да. Война-то со славой. Надо почтить тех, кого мы обидели, когда пришли с германского фронта.

Мостовой отдал приказание адъютанту. Пророкотали трубы, и эскадроны повернули к Золотой Грушке, по следу, вытоптанному десятками отважных казачьих поколений.