Над Кубанью. Книга третья

Чтобы защитить в дороге добычу, фронтовики шли сколоченными группами. Худые и израненные, приходя домой, они хмуро выбрасывали из ковровых переметов дорогие шелка, полушалки. В заскорузлых руках стариков постукивали серебряные ложки, червонные монеты. Но не было радости от военной добычи. Казалось, в переливах червонцев играли капли русской мрови, разбрызганной из-под горячих кубанских клинков. Начинали трезветь казаки… Уходили в лес и плавни кубанцы, создавались отряды, вспыхивали восстания.

…Павло и Миша пробирались к хате Мостового, Миша вел Павло огородами, по скользким тропкам, протоптанным в лебеде и паслене. Перевернутыми блюдами белели тыквы. Кое-где попадались огурцы-семенники, лопавшиеся под ногами.

— Сейчас пройдем Буревого, потом Литвиненко, высокие ограды, и Егорова хата, — шепнул Миша.

— Стой, давай-ка под яблоню.

Возле скирды дергали сено. Слышалось шуршанье крючка, покашливание. Во дворе ходили с фонарем. Коротко и нетерпеливо ржали кони. На них тихонько покрикивали. От стога отделился человек — он на спине тащил полную сена фуражирку.

Павло быстро зашагал к стогу.

— Буревой! — тихо позвал он. — Буревой!

Буревой сбросил с плеч фуражирку, обернулся. Павло стоял возле него.

— Не испугался?

— А чего мне тебя пугаться, Павло. — Буревой подал руку. — Хлопчика опять приучаешь?

— Хлопчик давно приученный, и до плохого и до хорошего, — сухо сказал Павло. — Воюем?

— Пока воюем.

— В каких краях?

— На Волге. После того как Царицын забрали, Бабиев на левый берег перешел, на Царев-город, а наш полк под Черный Яр, в улатаевский корпус. Черный Яр по правому берегу стоит, далеко пониже Сарепты.

— Знаю.

— Откуда тебе знать, городишко неизвестный.

— Слухи идут про ваши «подвиги», Буревой. Стыдно. Целым корпусом полтысячи рыбалок не одюжите.

— Трудно их одюжить, Павло. Окопами, проволокой окружились, пулеметные гнезда навили, водой с Астрахани патроны подвозят. А город стоит над скаженнейшим обрывом, и вокруг степи. Ни бугра, ни балки, ни дерева. С реки не укусишь — круто, со степей дюже плоско. Не подступишь ни в конном строю, ни в пешем.

— Казаки разные города брали, удавалось. Баязет брали, Арзерум, Сахарную гору, там покруче. Чтобы крепость взять — дух нужен. А у вас, видать, дух весь вышел. Помню, укорял ты меня, что начал я дорогой клад искать и дюже глубокую ямку выкопал. Хоть и клад найдешь, а обратно из ямки не вылезешь. А теперь я тебя спытаю — хватит у тебя духу из своей ямки вылезти?

— Понятно, куда гнешь, — буркнул Буревой. — Скажу тебе одно — против врага у нас завсегда дух найдется. Только вот кажется мне, не там вроде мы недругов шукаем. А насчет клада — пусто. Все без разбору и без думок. В атаки ходим, города берем, грабим, режем, пьянствуем, в каждом селе женимся, беда… Вот домой от такого угара пришли, а старики еще хуже головы задурманили. Ты знаешь, у казаков ежели кто оскаляется, так по-волчьи… смех пропал, Павлушка. Перейдем-ка под скирд, опять дождик…

Под стогом присели они на корточки. Разворошенное сено сохранило майские запахи степных просторов, одинаково доходчивые и для Батурина и для Буревого. Это сближало, сглаживалась настороженность, заставлявшая их подозрительно относиться друг к другу.

— Чем же вам старики головы задурманили? — спросил Павло.

— Приезжал в станицу человек от рады. Собрал у Велигуры стариков, тех, кто понадежней, объяснил: обижает раду Деникин и грозится всех перевешать. Просил написать письма казакам, чтобы бросили фронт и целыми полками шли на Кубань, на защиту. Как ты на это, Павлушка, а? Вроде стала рада твоей руки придерживаться, с Деникиным царапаться.

— Я на это гляжу так: Деникин раду повесит или рада Деникина, что мне, что тебе особенно легче не станет. Одна шайка-лейка.

— Ты какие речи ведешь?.. — Буревой отодвинулся от Батурина. — Ну, мне пора. Десять суток с коней не слазили, не разувались. Денька через два снова под Черный Яр.

— Ну, что же, иди, Буревой. Одно запомни. Что на Деникина, что на горлодеров с Кубанской рады — вам самим придется бечевку мылить, сучки шукать.

— Почему же это? — недружелюбно спросил Буревой.

— Нету среди них никакого отличия. Когда в одной стае волки перережутся, овцам польза. Продали они кубанских казаков со всем потрохом. Два раза продали. Раз Деникин продал, второй раз — рада, за которую ты так душой болеешь. Зачем, думаешь, Кулабухов в Париж ездил? Купцом. Продать — продали, а деньги-то одни и те же. Из-за них драка. — Павло подтолкнул Буревого. — Ступай до хаты, раскладай на лавках добычу. Землями торгуете, а на товарищей грешите. Товарищи ее до кучи собирают, а вы транжирите. Лавочники…

— Как же так? — спросил Буревой, туго осмысливавший сказанное Батуриным. — Ты зря мне душу не мути. Кубанцы с фронтов повалят не за что иное, а за посрамление рады. А ты ее чернишь. — Буревой повысил голос. — Сиди себе в лесу. От войны спасайся. Способный ты к этому. Только слухов таких не пущай… Не пущай… Понял? А то соберем гай против вашего брата.

Павло взял Мишу за руку.

— Пойдем. А ты, Буревой, как был селезнем, так им и остался. Утиный у тебя ум.

— Утиный?!