Над Кубанью Книга третья

Гурдай остановил на казаке невидящий взгляд помутневших глаз.

— Поедем, я хочу сам посмотреть.

— Чего там смотреть, ваше превосходительство. Покойник и покойник.

— Нет, я хочу посмотреть, Алексей Иванович был мой хороший знакомый.

Породистые гнедые лошади собственной конюшни легко несли коляску генерала, шуршавшую по мостовой шинами из красной резины. Крыши домов, вялые листья деревьев повлажнели от хилого ночного дождика. На небе из-за Кубани выкарабкивались сизые тучки. Начиная от городского сада, конечной остановки трамвая, кучками шли люди, опасливо обсуждая события. Люди вливались на Крепостную площадь и, надолго задерживаясь здесь, запружали ее. Площадь была окружена старинными зданиями с толстыми каменными стенами, вымазанными облинявшей известью. Отсюда было видно предгорье и желтое полукружье Кубани, подрезавшей обширную луговину, несмотря на осень, покрытую свежим зеленым ковром. Патрулирующие по площади казаки словно плавали в пестром цветении платков, картузов и суконных шапок. Заметив коляску, казаки грудью своих коней раздвинули толпу. Генерал кивкам головы поблагодарил казаков и пошел к тому месту, где особенно уплотнилась толпа.

Неподалеку от маленькой и такой же старой, как крепость, церквенки, в которой читались уставные молитвы многих присяг кордонного казачества, стояла виселица — два столба с перекладиной. Кулабухов висел на высоте аршина от земли, без оружия и шапки, натянув, как тетиву, веревку, выплетенную из манильского шпагата, который обычно употребляли земледельцы для сноповязалок. На нем были серая черкеска и черный бешмет, обтянувшие его тонкое длинное тело. Ни пояса, ни оружия не было, но черкеска была застегнута наглухо.

На груди, по обычаю того времени, висела дощечка с надписью: «За измену России и кубанскому казачеству».

Гурдай видел наклоненную голову, высунутый язык, прихваченный белыми зубами, темный чуб, упавший на липкий и бледный лоб, врозь расставленные носки азиатских сапог. Гурдая толкали, но он не обращал внимания и, несмотря на подкатившую тошноту, не мог оторваться, не мог отвести глаз от казненного. Поднял внезапно ослабевшую руку, снял папаху, ветерок пробежал по его полуоблысевшей голове, и только тогда он опустил глаза. Буревой исподволь наблюдал за генералом и по-своему пожалел его.

— Помню, в Жилейской Покровский Лучку повесил, — со вздохом сказал Буревой, — повесил в одних исподниках. А тут по-благородному, в одежде. И как она жизнь устроена несправедливо, ваше превосходительство.

— Почему? — бездумно спросил Гурдай.

— Да как же. Вот хотя взять Кулабуха. С небольшого попика до какого чина, до какого почета долез, мало того — в Париж ездил, во Францию, шутка сказать, куда достиг. А вот все едино завис, как и Лучка. Вот тебе жизнь, ядри ее на качан…

В этот же день Врангель прибыл из Кисловодска. Оставив специальный поезд на главном вокзале, сопровождаемый пышной свитой, верховный руководитель кубанской операции явился на заседание рады, собранное по его телеграфному предупреждению. Напуганные возможностью дальнейших репрессий, члены рады собрались на заседание, которое проходило при закрытых дверях, под усиленной охраной юнкеров, со знойным любопытством молодых головорезов ожидавших новых интересных событий.

Врангель поднялся на трибуну при общем напряженном молчании. Не было тех истерических оваций, которыми приветствовали его в период первых сокрушительных операций. Тогда они — Врангель, Покровский, Эрдели, Шкуро, командиры кубанских частей приезжали с фронтов, приподнятые славой первых побед, и рада била им челом, так как только что познала силу регулярной армии, обеспечивавшей ей власть и привилегии. Потом прошел медовый месяц этих отношений, расширялась территория, отодвигалась непосредственная опасность, наступала пора внутренней борьбы и интриг.

Врангель стоял перед поверженной им радой и чувствовал себя представителем той высшей породы людей, которые призваны сломить сопротивление «туземцев» и властвовать над ними. Он стоял, выхоленный и тонкий, чуть-чуть ссутулившийся от своего высокого роста, и на его бледном, немного тронутом загаром лице пробежала и потухла пренебрежительно злая улыбка.