Над Кубанью Книга третья

— Только не кричи, Меркул, не кричи, — попросил Велигура, — садись. Чего пожаловал?

Меркул, услышав это, решил действовать без ругани.

— Погорели, Иван Леонтьевич? — соболезнующе сказал он.

— Да, Меркул, погорел, — вздохнул атаман.

— Худоба-то вся спаслась?

— Нет, Меркул, не вся. Свиньи погорели, пять овец, корова. Как у тебя на почтарне?

— Плохо, Иван Леонтьевич, — со вздохом сказал Меркул, — кони есть, тачанки имеются, линейки, а вот людей нету. Разгон большой, а людей нету.

— А где же люди? — недоверчиво спросил атаман.

— Где люди? Известно где, на фронт убегли. Кого же теперь заставишь коням хвосты крутить за десятку в месяц, когда на фронте такой барыш. Как на побывку пришел, так воз добра, свежий конь, а то и пара.

— Сколько тебе нужно? — перебил Велигура, чувствуя, что разговор снова принимает неприятный оборот.

— Людей? — Меркул почесал в затылке и начал загибать пальцы, соображая и подсчитывая — На козлы надо двоих, чтоб полный комплект тачаночиых запряжек осилить; на уход — двух. Сено возить надо? Надо. А сами знаете, сено в этом году далеко, не по-хозяйски складно, как бывало при Павлуше Батурине.

— Ну, ты без воспоминаний. Еще сколько надо?

— Еще двух.

— Почему же на сено двух?

— Эх вы, Иван Леонтьевич, видать, за атаманским столом совсем хозяйничать разучились. Сам-то не будешь и на возу стоять и на воз кидать, а? Так будешь выгадывать, за неделю два раза не свернешься.

— Можно для возки сена брать конюха.

— Конюха? — удивился Меркул. — Как же можно взять конюха. Небось вы сами, Иван Леонтьевич, не любите на захлгастаиных жеребцах ездить. Ведь ежели разобрать, так на каждого копя надо по человеку.

— Почему же это так? — хмуро сказал атаман, прикинув в уме, что на двенадцать лошадей Меркул запросит столько же людей.

— Потому что казак идет на службу на одном коне, а не на четырех, к примеру сказать. И то ему от одного коня роздыху нету. Я служил, я знаю. Надо его три раза в день почистить, четыре раза корму подложить, а то и больше, напоить его два раза в сутки, подстилку сменить, навоз убрать, да и помыть же требуется.

— Так сколько же тебе в расчет надо?

— В крайнем случае шестерых, — выпалил Меркул, хотя приходил с мыслью выпросить двух.

— Откуда ж я возьму столько?

— Ожуда? — Меркул покачал головой. — Выходит, вы своего хозяйства не знаете, Иван Леонтьевич? А чего у вас арестанты делают? Все одно вешать их днями будете. Пущай перед смертью поработают.

— Ну, тех, кого вешать, иельзя. А арестантов поменьше, (заподозренных, пожалуй, можно. — Велигура позвонил, нашел дежурный по правлению. — Позови-ка военного писаря.

Писарь пришел, прихватив кстати папку подготовленных к атаманской подписи бумаг.

— Вот что, Степан Иванович, — сказал Велигура писарю, работавшему и секретарем суда, — подбери ему шесть человек из арестованных.

Писарь удивленно взглянул па атамана.

— Зачем ему?

— На конюшню, в почтарню. Там людей совсем нет.

— А почему же с просьбой обращается он — ямщик? Ведь у нас имеется содержатель почтового двора.

— Нет содержателя.

— Где же он?

— Говорят — нет, значит — нет. Меркул за старшего.

— Ага, понятно, — писарь погрузился в списки. — Шесть не могу.

— Надо подобрать из таких… Понял? Чтобы без оглядки и без опаски. А то этот Самойленко… Сколько можно?

— Двух в крайнем случае.

— Добавьте еще одного, Степан Иванович, ей-богу, коней закоростили, — попросил Меркул.

— Ну, ладно. Можно трех.

— Кто же отпустит?

— Сам подберешь.

— Да, может, подберу не того.

Писарь скривился.

— Бери кого хочешь. Ошибки не будет. У них вина-то одна. Что ты так глядишь? Нет, нет! Кого нельзя, не дадут. Ты еще Миронова запросишь.

Когда писарь ушел, Меркул наклонился к атаману.

— Иван Леонтьевич, перво-наперво паренька возьму…

— Какого?

— Мишку Карагодина. Ведь вы перед ним в долгу. Помните, его умертвили, а?

— Ладно. Возьми его, — согласился Велигура. — Это правильно, правильно будет.

Миша недавно (вернулся из одиночки, где его продержали четыре дня. Самойленко, допытываясь о каком-то оружии, зарытом в Жилейском юрту Павлом Батуриным, грозил смертью, бил, по три часа держал мальчишку в тулупе возле жарко натопленной печки. Миша ничего не знал об оружии, но хорунжий приписывал его молчание упрямству. Не добившись ничего, он приказал раздеть мальчишку и в одном белье отправил в общую камеру, густо набитую арестованными. Сейчас Миша сидел на нарах, поджав ноги. Окно снаружи было заделано «намордником», и мутный свет, падающий сверху, будто подергивал «е серой пеленой. Пахло нечистым телом и чесноком. Опасаясь холеры, чеснок ели все. Курили самосад, в шутку называемый «дюбек-лимонный». Бумагу иметь не разрешалось, поэтому курили трубки, вылепленные из хлеба.

Тут же, в общей камере, держали и смертников, и они в поведении таичем не отличались от других. Прислонившись «стене, сидел Аштон Миронов. Он тихонько пел солдатскую игривую песенку.