Над Кубанью Книга третья

Надо было уходить, но не хотелось вставать. Тело слабело от тепла, от ласки, от всей этой непривычной, после долгих скитаний, обстановки. Любка, приподнявшись на локте, положила на руку голову мужа и осторожно, легкими прикосновениями пальцев, гладила ему лицо, волосы.

— Время немного прошло, Павлуша, — шептала она, — а кажется мне в другой раз, что сердце морщинами пошло. Раньше любила языком поточить, понасмеш-ничать, теперь не тянет. Душа привяла, как огуди-на на морозе. Бывало, за тобой подглядывала, беспокоилась, не отобьют ли у меня твои плечи, руки, синие глаза, — она поцеловала его, приподняв голову, — думала, найдется какая-сь другая молодица аль дивчина от меня поласковей, пофигуристей. К Доньке, царство ей небесное, мученице, ревновала тебя, когда вы вместе в Катеринодар поехали. — Любка прижала к себе Павла, закусила губы, чтобы не разрыдаться.

— Ты чего, Люба? — забеспокоился Павло. — Перестань.

— Теперь другая забота, — сказала Любка, — не боюсь бабы, не боюсь… Боюсь, поймают тебя, Павлуша!.. Им наплевать, какой ты красивый, ласковый, на глаза твои никто и не позавидует… Ловят тебя, Павлушка. Сколько раз вокруг хаты ходили, ночью. А то и в хату заглянут да заглянут.

— Идти надо бы, — Павло поднял голову, — долежишься тут.

— Полежи еще трошки. Может, надолго расстанемся, — она прижалась к нему. — Помнишь, после того как с фронта ты пришел, по кукурузу ездили, вдвоем, а я заснула у куреня. А ты меня будить не стал, сам полон воз наломал, и проснулась я уже поверх початок. Отнес ты меня на мажару и думал, сонную, а? Как думал, Павлуша?

— Сонную…

— Обманула я тебя, — Любка оживилась, улыбнулась, — нарошно не ворохнулась. Чуяла, как ты подходил ко мне, козявку со лба снял, соломкой за ухом пощекотал, а потом поддел ладонями и понес. Ты несешь, а во мне все играет, думаю: любит, любит, любит…

В окно постучали. Зачавкали сапогами, кто-то кашлянул.

— Мишка? — спросила испуганная Любка.

— Нет, — сказал Павло, доставая из бекеши наган, — чужие.

Любка бросилась к мужу.

— Не стреляй, Павлуша. От всех не отстреляешься, убьют.

— Живьем отдаваться?

— Спрячься.

Павло быстро оглянулся. В единственной комнате стояли стол, кровать, над которой лежали крупные тыквы. Спрятаться было некуда. Взгляд задержался на печи. У наружных дверей снова застучали и, как определялось по звуку, прикладами. Павло подошел к печи, высунул заслонку, обжегшую его пальцы. На него дохнул жар. Сунув руки, пощупал, потер ладони. Под был еще горяч. Павло схватил бекешу, еще влажную от дождя, застлал ею под, бросил в печь одежду, сапоги, уздечку и быстро вполз внутрь. Любка задернула печную заслонку и отворила дверь. В хату вошли трое казаков, и с ними какой-то юнец в погонах алексеевской дивизии.

— Засветила бы лампу, — потребовал один из вошедших казаков, — гостей в потемках встречаешь.

— Шут вас по ночам носит, — огрызнулась Любка, сдерживая лихорадочную дрожь, охватившую ее тело.

— Ишь ты какая сурьезная. Тогда я сам.

Казак, очевидно старший патрульный, присел на лавку, по-хозяйски поправил фитиль, зажег лампу.

Юнец пошарил в сенях, вернулся, нащупал хлеб, лежавший на столе.

— Теплый еще, хороший, — сказал он, — ужинали? — он указал на неубранную миску и ложку.

— Нет, снедала, — грубовато ответила Любка. — Чего ночью людей баламутите?

— Погреться пришли, на улице мокреть, — ответил молодой казак с румяными щеками. — Помню тебя, когда ты еще в девках ходила. Раздобрела…

Он сластолюбиво оглядел Любку, подкрутил усики.

— Сидели бы в караулках.

— Кабы таких субчиков, как твой муж, не было, пожалуй бы, даже таким мясом, как у тебя, не заманули.

— Ладно уже, пошел, — остановил его старший, — Пожрать бы чего, хозяйка.

— Ничего нет, — сказала Любка изменившимся голосом, — ничего нет. Ребенка побудите, хворый он у меня.

— Вот оно чего. — Казак покряхтел. — Придется уходить. Дай только в сухом месте цигарку свернуть.

Патрульный вынул кисет, медленно сделал самокрутку, прикурил от лампы.

— Ну, теперь можно и трогать, пошли.

— Не скушно? — спросил молодой казак.

— Обхожусь.

— А коли не обойдешься, под ложечкой засосет, кого-нибудь из нас покличь. А то и весь народ, — казак оглядел Любку, подморгнул, — на всех бы хватило. Вроде па личность худая, а вполне с объемом.

— Ну, не приставай, — подталкивая его, сказал старший, — привязался, «помидор».

Патрульные ушли, оставив на глиняном полу следы сапог.

Закрыв за ними дверь, Любка бросилась к печи.

Павло вылез, пошатываясь подошел к столу, бросил наган. Любка потрогала теплый револьвер.

— Под мышкой держал, — скривился Павло, — боялся — сам выпалит.

Он потер пальцем зубы, будто с них что-то соскабливая, пополоскал горло, выплюнул.

— Лей, — сказал он, наклонившись, — остыть хочу.

Любка лила воду на голову, и струйки текли по шее, на пол. Павло пощупал волосы, потянул вверх пучок.

— Не вылезли? Кажись, нет. Выходит, человек — самая крепкая животная.

Вытерся полотенцем; пристукивая, натянул ссохшиеся сапоги, надел горячую бекешу. Он заметно почернел и осунулся.

— Ну, пока, Любка, дай я тебя поцелую.

— Когда придешь?