Над Кубанью. Книга вторая

— Хватит и на твою долю, — сурово произнес Ефим, — выходит, ты уже и сам успокоился, напрасно только меня оторвали.

Он хотел приподняться. Мостовой удержал. Руки были горячи и шершавы.

— Ну, чего? Опять скандалить?

— Зря посылал меня тогда, видишь?

Оттого что изможденное лицо Егора носило следы не только физических, но и моральных страданий, Барташу захотелось успокоить его. Он переменил тон.

— Пока ничего не вижу, Егор. По-моему, скоро уж и подниматься надо.

— Сегодня вздумал — поднялся, не дали. — Мостовой прислушался к явно нарастающему орудийному гулу: — Тяжелые? Они?

— Нет, мы из Новороссийска подвезли.

— Хорошо, — сказал Егор, и глаза его потеплели, — у вас дела идут, а вот меня зря в большевики приписали, не тот я вроде человек, не с того материала сработанный.

— Почему ж не с того? Материал всегда одинаковый: кости, мясо, кожа…

— Выходит, мясо у меня не такое — сказал Егор и, помолчав, добавил: — По станице и то невзлюбили, замки ломал, на кулачках дрался… А вот нет покаяния. Хочется снова до отказа гайку завернуть, до скрипа.

— Значит, силы стало побольше.

— По-моему, коммуну надо какими-то другими руками делать, Ефим Саввич, — проникновенно сказал Мостовой. — Чтобы сердце было чище, а в душе, ежели поглядеть — он приподнял на свет стакан воды, — никакой мути. А такие, как я, порченые, засоренные. Видать, негоже то, что царь намусорил. Для коммуны негоже…

Ефим внимательно слушал Егора. Сомнения Мостового были для него не новы. Подобные сомнения ему неоднократно приходилось выслушивать от честных партийцев.

— Совсем неверно, Егор, — сказал Барташ, беря Мостового за руку, — болезнь виновата, раздражаешься ты понапрасну. Насчет твоих людей, чистых, как вода в стакане, фантазия, честное слово, фантазия, Егор. Готовых таких не найдешь. Трудненько, конечно, из нас сделать вот такую чистоту, но можно. Муть осядет. А потом через ватку или уголек воду пропустят, раз, другой, да может, и третий, а потом и тебя же на свет будут показывать и похваливать, и в голову никому не взбредет, что вот этот дистиллят сквозь черный уголь пропускали. — Ефим потрепал Мостового по щеке, обросшей рыжевато-седоватой щетиной. — Выздоравливай. А что спервоначалу в гражданской войне побили, не горюй. Битый всегда был дороже. Но на другой раз запомни одно: если партия посылает на дело, надо не плоховать. Вот послала тебя партия в тот же Егорлык против Корнилова. Видишь, не так человек командует, руководит — направь его; не выходит у него — помоги; не послушает — прогони.

— Вроде не с руки тогда было, Ефим Саввич, — сказал Егор. — Вижу, и то не так, и это не так, а на своем поставить как-то стыдно было. Думал тогда, не скажут ли: «Вот, мол, прилетела жар-птица, подавай ей золотую яблоню». Храбрости моей никто еще не видел. Решил тоже: «Шут, мол, с тобой, раззява, когда-сь тебя угадаю, а сейчас покажу, как надо драться».

— Показал?

— Показал, — вздохнул Егор, — истыкали, как чувал с соломой на учебном плацу.

— Так вот, Егор. Погладил раз по шерстке, чтоб хорошим показаться, и пошло все кувырком. — Голос Бар-таша посуровел: — Помни одно: боремся мы и, прямо скажу, — не один еще десяток лет будем бороться. Драку только начали, и если в самом начале мы развесим уши, побьют нас. Поэтому мы обязаны ввести дисциплину еще тверже, чем прежде, власть еще строже, виновных расстреливать, понял? Чтобы не дать погибнуть народу. Раз взяли власть, надо ее удержать. Не простят нам наши дети, внуки, если мы власть упустим. Вот как, Егор. Поглядел бы, как кадеты город штурмуют. Зависть разбирает. Идут на огонь, в штыки, не оглядываясь, без трусливой мысли, помогут ли им задние. Перестраиваются, как на параде, без паники. Умирают здорово. Не стыдно, что поколотили вас в Ставрополье. Войско у Корнилова отчаянное и, самое главное, послушное.

— А наши? — спросил Егор, беспокойно вслушиваясь в звуки канонады. — Как наши?

Барташ тихонько посмеялся.

— Тоже им не уважат. Уже с места не сразу столкнешь. Когда-то один немецкий полководец говорил: русского солдата мало убить, его нужно еще повалить.

Мостовой радостно заулыбался, показывая пожелтевшие зубы.

— Значит, никак не повалят?

— Не повалят, — сказал Барташ. — Вон Павел Батурин и то почти весь день в окопах просидел, рядом с твоим Сенькой. А от царской войны укручивал.

— Видать, тут слаще показалось.

— Слаще? Говорит, что хуже, чем в пятнадцатом году.

— Аж в черепе звенит, здорово палят, — подтвердил Мостовой, прикладывая ладони к ушам, — верно он подметил.

— Разболтался с тобой… До свидания, товарищи, — сказал Ефим, обращаясь ко всем, — выздоравливайте.

— Только сюда не подпустите, — притягивая Ефима, шепнул Мостовой, — вырежут. — Быстро спустил ноги на пол, покачался. — Силу чую, Ефим Саввич. ^Может, какой-нибудь дрянной тарантас пришлешь?

— Не выдумывай.

Санитар, внезапно появившийся в дверях, позвал Барташа.

— Господин комиссар! — зашептал он Барташу, вышедшему в коридор. — Донюшку успокой, сестру.

— Что с ней?

— С бронепоезда алахарь один заявился, осколком его по щеке царапнуло, пришел перевязываться, а вздумал насильничать.