Над Кубанью. Книга вторая

— Папаня балакал, — из-за земли, нехай она треснет. Литвиненки-то в отказ пошли свои паи засевать, ты знаешь, при тебе еще было, а Степка возьми да отдай Литвиненковы паи городовикам. Вот тут и завязалось, — Любка что-то вспомнила, приостановилась, зашептала — Буревой приходил вместе с Огийченко «биноклем» с батей балакали… Не одобряют твои и Степкины дела.

— Какие дела?

— Неподходящий, мол, коленкор — казацкую землю транжирить.

Павло несколько времени шел молча, глубоко задумавшись.

— Ягодки только поспевают, — сказал он, — на съезде таких решений наворочали! Должен я следить теперь, как барбоска, чтоб свободные земли в первую очередь беспортошным нарезались, коммуниям разным, чтобы работников, у кого имеются, рассчитать, по миру пустить, выходит. Молотилки под свой расчет забрать. Беда прямо. Вроде должен я, как председатель Совета, над всем юртом быть хозяином, за всех хозяинов головой додумать, ногами добегать, руками доделать. В ка-кую-сь ямку вскочил и, видать, не выберусь.

Любка взяла его руку, погладила, приложила к щеке.

— Не кручинься, Павлуша. Брось. Всё дела да заботы. Соскучилась по тебе. Грешные сны в голову лезли. Избаловал ты меня последние дни любовью.

Павло провел ладонью по Любкиной спине и задержал руку на ее бедре, покачивающемся в такт шагу. Вспомнил ее чистое и теплое тело.

— В городе негде, Люба. Подвечереет — до Кубани поедем.

— Мне все едино, — благодарно сказала она, прижимаясь к мужу.

— Егора с собой захватим.

— А Доньку? — с женским любопытством оживилась Любка.

— Можно и ее. Сестру-сиделку.

Павло коротко посмеялся.

— Я и запамятовала. Каверин с Покровки конями приезжал, злой. Я, говорит, ее, подлюку, на три дня отпустил, а она завеялась. И тебе досталось и Егору. Пьяный напился, на батю с кулаками полез, насилу успокоили… А у меня такие думки: кто любит, тот ближе. У Егора ласка есть до баб, а Каверин какой-ся жесткий.

— Щупала, что ли? — Павло насупился.

— Для чего мне его щупать, — засмеялась Любка, приласкиваясь, — коли б щупала, до тебя не приехала.

Вечером по узкой уличке, развороченной ухабами, спускался к реке фаэтон, на котором Мостовой выехал в атаку.

Извозчику по просьбе Егора выделили трофейных лошадей, попородистей и помоложе прежних. Поэтому старик охотно согласился на эту не совсем обычную ночную поездку.'Улица кончилась. Прикубанские дворы угадывались в темноте кипенными клубами цветущей вишни.

Остановились возле похлюпывающей воды, подступившей в уровень с кромкой берега. Мостовой и Донька остались в экипаже, а Павло перекинул на плечо шинель и, полуобняв Любку, пошел вдоль берега. Река плескалась, хрипели кружины. Особая могучая материнская сила чувствовалась в ней, вспоившей десятки воинственных и трудолюбивых казачьих и черкесских поколений.

— От Жилейской идет, — сказал Павло, тяжело ступая по вязкому песку и зачерпывая горстью воду, — чего-сь мутная. Не сбрехал ли Степан, не рухнули наши обрывы?

Любка села на разостланной мужем шинели и, не ожидая, пока он устроится, притянула к себе.

— Соскучилась, Павлуша.

Павло ощутил ее горячие влажные губы и такое близкое хмельное тело. Он приник к ней, и Любка покорно и вместе с тем озорно опрокинулась навзничь, целуя его и шепча, точно кто-то мог бы их услышать:

— Сердце запеклось. Тошным свет становился. Тошным, постылым.

Сквозь порывистый шепот к его сознанию подобралась стыдная мысль, что во всей этой сутолоке он как-то ни разу не вспомнил про Любку…

Над рваной линией полузатопленного левобережного леса вылез молодой месяц. Повиснув тяжелой серьгой, он, казалось, готов был вот-вот соскользнуть и утонуть во влаге, повсюду разлитой щедрой Кубанью. Глухо ухнул филин, по-человечьи захохотала сова; толкаясь о берег, как слепой щенок в колени, проплыл лохматый карагач.

— От Жилейской несет, — сказал Павло, расстегивая ворот. — Ишь как уморился.

Он принялся быстро раздеваться. Любка чуть приподнялась.

— Ты чего, Павлуша?

— Окунусь.

— Простынешь.

— Привычный.

Павло стал спиной к жене, немного отставив локти. От него ложилась куцая расплывчатая тень на песке, виднелись вмятины — их следы.

— Красивый ты, — сказала Любка и закрыла глаза. — Ну, ныряй!

Павло вытянул руки, приподнялся и бросился вниз головой. Холодная вода сразу же сковала тело, сделав его собранным и сильным. Течение подхватило, и Павло понесся в бурлящем потоке. Со всасывающим хрипом пенились водовороты, впереди кружились листочки и щепки, и он никак не мог догнать их.

— Павло! Павлуша!

Любка бежала, прижимая к груди его одежду. Батурин саженками прибивался к берегу. Вдруг что-то скользкое и холодное коснулось бока. Павел брезгливо дернулся. Но снова натолкнулся. Белое пятно, похожее на огромную тыкву, поплыло на уровне глаз.

— Человек!

Брезгливое чувство прошло. Батурин толчками погнал находку.

— Утопленник, — постукивая зубами, сказал он подбежавшим женщинам, — покличьте деда, шматок бечевки попросите. Там у него, кажись, на оси подвязана.

Любка принесла веревку. Павло подхватил, подхлестнул петлей подмышки и привязал к одинокой ветле.