Над кукушкиным гнездом

— Молодец, Чесвик. А остальные? Кончайте и посмотрите на себя: вдолбили себе в голову и боитесь какой-то пятидесятилетней бабы. Ну что она может вам сделать?

— Да. Что? — спрашивает Чесвик и свирепо смотрит на остальных.

— Жечь каленым железом не будет. Сечь кнутом — тоже. Привязывать и пытать вряд ли. Теперь есть законы насчет всего этого, мы живем не в средние века. Ничего она не может сделать…

— Ты же в-в-видел, что она м-м-может! С-с-сегодня на собрании. — Билли Биббит перестал быть кроликом. Он наклонился к Макмерфи, собираясь продолжить. На губах слюна, лицо красное. Но вдруг поворачивается и отходит — A-а, б-б-бесполезно. Лучше п-п-повеситься.

— Сегодня на собрании? — бросает Макмерфи ему вслед. — Что я видел сегодня на собрании? Бог мой, ну задала она пару вопросов, простых и вежливых. Вопросы не калечат, это не палки и не камни.

Билли оборачивается:

— А вот к-к-как она их з-з-задает…

— Но ты можешь не отвечать, правильно?

— Можешь. А она у-у-улыбнется и с-с-сделает пометку в своем блокноте, а п-п-потом…

К Билли подходит Скэнлон:

— Если ты не отвечаешь на вопросы, Мак, то молчание все равно знак твоего согласия. Вот так же и ублюдки в правительстве тебя накалывают. И ничего не поделаешь. Единственный выход — снести весь этот бардак с лица земли, взорвать к чертовой матери.

— А если, когда она задает такие вопросы, попросить ее заткнуться и послать к черту?

— Да, — повторяет Чесвик, грозя кулаком, — попросить ее заткнуться и послать к черту.

— И что из этого, Мак? Она тебе сразу: «Почему и-мен-но этот вопрос, больной Макмерфи, выводит вас из себя?»

— Тогда еще раз пошли ее к черту. Пошли их всех к черту. Они же тебя не бьют.

Острые теснее обступают его. На этот раз отвечает Фредриксон:

— Хорошо, скажи ей это, скажи — сразу попадешь в потенциально агрессивные и отправишься наверх, в палату для буйных. Со мной такое было. Три раза. Этих придурков не пускают даже в кино в субботу вечером. И телевизора у них нет.

— Вот так, друг мой. Если же вас все-таки продолжают одолевать враждебные настроения, как, например, послать кого-нибудь к черту, то вас поставят на очередь в Шоковую мастерскую, а может быть, предложат и что-то более существенное: операцию или…

— Черт побери, Хардинг, я же говорил, что не разбираюсь в этих словечках.

— Шоковая мастерская, мистер Макмерфи, — это ласковое название установки ЭШТ — электрошоковой терапии. Устройство, которое, можно сказать, в одном лице заменяет снотворное, электрический стул, а также дыбу для пыток. Это маленькая, хорошо продуманная и очень быстрая процедура, настолько быстрая, что почти безболезненная, но второй раз туда никто не хочет. Никто.

— И что эта штука делает?

— Тебя привязывают к столу, у которого по иронии судьбы форма креста, но на голове вместо тернового — венец из электрических искр. С разных сторон к голове тянутся проводки. Чик! На пять центов электроэнергии через мозг — и тотчас вы получаете лечение, а заодно и наказание за все ваши «идите к черту» и прочие агрессивные поступки, кроме того, в течение определенного времени, шесть часов или три дня — это зависит от вашей комплекции, — вы никому не мозолите глаза. Даже придя в сознание, еще какое-то время вы пребываете в состоянии дезориентации: не можете логично рассуждать, многое вообще не можете вспомнить. Достаточное количество таких процедур — и человек рискует стать похожим на мистера Эллиса: вон там, у стены, тридцатипятилетний слюнявый идиот с вечно мокрыми штанами. А может быть, вам более симпатичен безмозглый организм, который ест, испражняется и выкрикивает: «На… жену», как Ракли. Или взгляните на Вождя Швабру, который рядом с вами ухватился за свою тезку.

Хардинг показывает на меня сигаретой. Отступать поздно, и я делаю вид, что ничего не замечаю. Подметаю дальше.

— Говорят, Вождь получил их более двухсот, когда шоковые процедуры были в моде. Представьте себе, какое воздействие это оказало на мозг, который уже тогда был неустойчивым. Взгляните на него: гигант уборщик. Вот она, исчезающая американская раса: уборочная машина ростом шесть футов и восемь дюймов, пугающаяся собственной тени. Вот этим, друг мой, нам угрожают.

Некоторое время Макмерфи смотрит на меня, потом оборачивается к Хардингу:

— Послушай, а как насчет того дерьма с демократией в отделении, которым сегодня кормил нас доктор? Почему вы не проголосуете?

Хардинг с улыбкой смотрит на него и не спеша затягивается.

— За что голосовать, друг мой? Чтобы сестра больше не задавала вопросов на собрании группы? Или чтобы она не смотрела на нас так? Скажите мне, мистер Макмерфи, за что именно голосовать?

— Черт, мне все равно. Голосуйте за что угодно. Разве не понятно, что нужно что-то делать, нужно доказать, что у вас еще осталось мужество? Неужели не понятно, что ей нельзя позволить вить из вас веревки? Посмотрите на себя: ты говоришь, Вождь боится собственной тени, а я никогда не видел более напуганной горстки людей, чем вы.

— Только не я! — заявляет Чесвик.