Над кукушкиным гнездом

Легкий толчок — пол касается какого-то твердого основания глубоко в земле. Темно как в гробу. Дышать все труднее, и мне кажется, что простыня начинает меня душить. Я пытаюсь ее развязать, но пол вновь дергается и плавно скользит вперед. Он на каких-то роликах, которых я не чувствую. Я даже не слышу дыхания больных и вдруг понимаю, что это из-за грохота, который постепенно стал настолько сильным, что, кроме него, ничего больше не слышно. Должно быть, мы в самой его середине. Начинаю рвать ногтями чертову простыню и уже почти высвободился, как вдруг вся стена уходит вверх, открывая взору огромный зал с бесконечными рядами машин; зал кишит потными, голыми до пояса людьми, которые бегают вверх и вниз по мосткам, в свете пламени от сотни доменных печей видны их пустые сонные лица.

То, что я увидел, выглядит так же, как я и предполагал по звуку: как внутренность огромной плотины. Громадные медные трубы уходят ввысь, исчезая в темноте. Провода тянутся к невидимым трансформаторам. Красные и угольно-черные пятна от смазки и золы на всем: на муфтах, двигателях, генераторах.

Рабочие движутся одинаковым плавным и легким полубегом-полуходьбой. Никто не спешит. Вот он задерживается на секунду, поворачивает лимб, нажимает кнопку, щелкает переключателем, искра при контакте, как молния, освещает половину лица, и он бежит дальше, вверх по стальным ступенькам, затем по мосткам из рифленой стали. Движения их четкие и ровные. Вот двое совсем рядом друг с другом, шлепнулись мокрыми боками, будто лосось ударил хвостом по воде, и снова остановка. Каждый высекает молнию другим выключателем и опять бежит дальше. Они мелькают во всех направлениях, насколько хватает глаз, эти мгновенные фотографии рабочих с сонными кукольными лицами.

Вдруг один из рабочих на ходу закрывает глаза и сваливается как подкошенный. Два его товарища, бегущих рядом, подхватывают его и тащат боком прямо в печь. Она выплевывает огненный шар, и я слышу, как лопается миллион ламп, будто шагаешь по спелым стручкам в поле. Звук этот смешивается с жужжанием и лязгом других машин.

Во всем этом есть свой ритм, словно грохочет чей-то гигантский пульс.

Пол спальни скользит вверх по шахте и попадает в машинный зал. Я вижу над нами что-то вроде транспортного устройства, какие обычно встречаются на мясокомбинатах: ролики на рельсах, чтобы перемещать туши из холодильника в разделочный цех без особого труда.

Двое в широких брюках, белых рубашках с засученными рукавами и с тонкими черными галстуками стоят на мостках, наклонившись над нашими кроватями и, жестикулируя, разговаривают друг с другом, сигареты в длинных мундштуках вычерчивают огненно-красные линии. Губы их шевелятся, но слов нельзя разобрать из-за размеренного грохота вокруг. Один щелкает пальцами, и рабочий, который в этот момент оказывается ближе других, резко разворачивается и бросается к нему. Он мундштуком показывает на одну из кроватей, рабочий срывается по направлению к стальной лестнице, рысью скачет вниз, на наш уровень, и исчезает между огромными, как картофельные погреба, трансформаторами.

Вскоре рабочий снова появляется — он тянет крюк по подвесному рельсу, крюк раскачивается, и рабочему приходится двигаться гигантскими шагами. Вот он проходит рядом с моей кроватью, ревущая где-то печь неожиданно освещает его лицо, красивое, жестокое и восковое, не лицо, а маска без эмоций. Мне приходилось видеть миллион таких лиц.

Идет к кровати, одной рукой хватает старого овоща Бластика за пятку, поднимает его, будто Бластик весит не более пары фунтов, другой рукой цепляет крюком за ахиллово сухожилие, и старик повисает вверх ногами, старенькое лицо раздулось, в глазах немой ужас, он машет обеими руками и свободной ногой, пока верхняя часть пижамы не сползает ему на голову. Рабочий тянет за куртку пижамы, мнет, скручивает поудобней, как мешковину, затем откатывает тележку обратно к мосткам и смотрит вверх, на двоих в белых рубашках. Один вынимает скальпель из ножен на поясе. К нему приварена цепь. Скальпель опускают рабочему, а другой конец цепи прикручивают к перилам мостков, чтобы рабочий не смог убежать с оружием.

Рабочий берет скальпель, четкий взмах — и старик прекращает дергаться. Сейчас меня вырвет, но кровь из разреза на груди Бластика не течет и внутренности не вываливаются, как я боялся, — лишь хлынула ржавчина с пеплом, да изредка кусочек стекла или обрывок провода. Рабочий стоит по колено в чем-то, похожем на шлак.

Где-то отворилась печь и кого-то слизнула.

Хочу вскочить, бежать куда-нибудь, разбудить Макмерфи, Хардинга и других, но это, наверное, бессмысленно. Вдруг я растрясу кого-нибудь, а он скажет: ну ты, сумасшедший придурок, чего всполошился? А потом еще, пожалуй, поможет рабочему и меня подцепить на крюк, приговаривая: страсть как интересно, что за потроха у индейцев!

Слышу резкое холодное свистящее дыхание туманной машины, вижу, как выползают первые клочья из-под кровати Макмерфи. Надеюсь, что он сообразит спрятаться в тумане.