Над кукушкиным гнездом

— У окна прохладно, мистер Бромден, — объясняет сестра. — Не забраться ли нам лучше в уютную теплую постельку?

— Он глухой, — говорит ей санитар. — Я заберу его. Вечно развязывает свои простыни и бродит где попало.

Я делаю шаг, и она пятится.

— Да, пожалуйста, — говорит санитару. И теребит цепочку на шее. Дома она запирается в ванной, чтобы не видели, раздевается и трет распятием по всему родимому пятну, которое тянется тонкой линией от угла рта вниз, по плечам и груди. Трет, и трет, и радует богородицу до осатанения, а пятно остается. Она глядит в зеркало, видит, что пятно еще темнее, чем всегда. Наконец берет стальную щетку, какими соскребают краску с лодок, счищает пятно, надевает ночную рубашку на ободранную до крови кожу и заползает в постель.

В ней полно этого добра. Пока она спит, оно поднимается горлом в рот, вытекает из угла рта, как багровая слюна, и опять стекает по шее, по телу. Утром она видит, что пятно опять на ней, и она почему-то думает, что оно не изнутри — как можно? у нее, у честной католички? — и решает, что это от постоянной ночной работы среди таких людей, как я. Это наша вина, и она поквитается с нами, даже если это будет последним делом в ее жизни. Хочу, чтобы проснулся Макмерфи, помог мне.

— Вы привяжите его к кровати, мистер Гивер, а я пока приготовлю лекарство.

На групповых собраниях выступали с жалобами, хранившимися под спудом так долго, что и самого предмета жалоб давно не осталось. Но теперь здесь был заступник Макмерфи, и больные нападали на все, что им когда-то не понравилось в отделении.

— Почему надо запирать спальни по выходным? — Спрашивает Чесвик или кто-нибудь еще. — Неужели и по выходным мы сами себе не хозяева?

— Да, мисс Гнусен, — говорит Макмерфи. — Почему?

— Мы знаем по прошлому опыту, что если не запирать спальни, вы после завтрака снова ляжете спать.

— Это что, смертный грех? Ведь нормальные люди поздно спят по субботам и воскресеньям.

— Вы находитесь в этой больнице, — отвечала она, словно в сотый раз, — потому что доказали свою неспособность встроиться в общество. Доктор и я считаем, что каждая минута, проведенная в обществе других пациентов, за некоторыми исключениями, действует благотворно, и наоборот, каждая минута, проведенная в одиночестве, в задумчивости, только увеличивает ваше отчуждение.

— Так вот из-за чего собирают по восемь душ, когда ведут на ТТ, или ФТ, или еще какую-нибудь Т?

— Совершенно верно.

— Значит, если хочется побыть одному — ты больной?

— Я этого не сказала…

— Значит, если иду в уборную облегчиться, мне надо взять с собой семь приятелей, чтобы не давали мне задуматься на стульчаке?

Пока она изобретала ответ, Чесвик вскакивал и кричал ей:

— Да, так, что ли, получается?

И другие острые, сидевшие вокруг, говорили:

— Да, да, так, что ли, получается?

Она ждала, когда они уймутся и восстановится тишина, а потом спокойно отвечала:

— Если вы немного успокоитесь и будете вести себя как группа взрослых на дискуссии, а не как дети в песочнице, мы спросим доктора, не считает ли он целесообразным внести изменения в нашу методику. Доктор?

Все знали, как ответит доктор, и, не дав ему раскрыть рот, Чесвик выпаливал новую жалобу.

— А что же тогда с сигаретами, мисс Гнусен?

— Да, что с ними? — Ворчали острые.

Макмерфи поворачивался к врачу и повторял вопрос прямо ему, пока не успела ответить сестра.

— Да, док, что с сигаретами? Какое она имеет право держать сигареты — наши сигареты — у себя на столе, будто она их купила, и откидывать нам по пачечке, когда ей заблагорассудится? Мне это не очень интересно — покупать сигареты и чтобы кто-то говорил мне, когда их можно курить.

Доктор наклонил голову, чтобы посмотреть на сестру через очки. Он не знал, что она забрала к себе все лишние сигареты и не дает на них играть.

— Что там с сигаретами, мисс Гнусен? Я, кажется, ничего не знал…

— Доктор, я считаю, что выкуривать за день три, четыре, а то и пять пачек — слишком много. А именно это и происходило у нас на прошлой неделе — после прибытия мистера Макмерфи… И я решила, что разумнее всего взять на хранение сигареты, купленные больными, и выдавать каждому по пачке в день.

Макмерфи нагнулся и громко зашептал Чесвику:

— Слушай следующий указ насчет сортира: мало того что идти туда семь-восемь, можно только два раза в день и когда она прикажет.

Он развалился в кресле и захохотал так громко, что еще минуту никто не мог сказать ни слова.

Макмерфи получал большое удовольствие от этой бузы, но, по-моему, немного удивлялся, что не терпит больших притеснений от персонала, а особенно удивлялся тому, что старшая сестра не находит для него более сильных слов.

— Я думал, ваша старая стервятница покрепче, — сказал он как-то после собрания Хардингу. — Может, чтобы вправить ей мозги, ее и надо было только осадить разок. Да нет… — он нахмурился, — она ведет так ведет, как будто лучшие козыри припрятаны у ней в белом рукаве.