Над квадратом раскопа

Некоторые из этих озер мне довелось видеть и летом, и в самом начале зимы, когда над землей стоит ломкая, звонкая тишина, внезапный звук несется свободно, дробясь и отражаясь от холодных стволов, от гулких, промерзших уже склонов, а внезапное карканье ворона разносится, кажется, на много километров окрест. Именно тогда эта заполярная земля повернулась ко мне еще одной своей стороной, без которой я вряд ли смог бы представить себе весь цикл жизни ее обитателей — и прошлых и настоящих.

…Из Москвы я улетел в последнем взрыве золотой осени, шуршащей листом на бульварах, пряно пахнущей запоздалым грибом и тлением в парках, — осени, предвещавшей туман, зябкую сырость дождя, неумолимо подкатывающуюся слякоть. Самолет ушел в серую мглу облаков, пробился сквозь них к солнечной, морозной пустоте неба и пошел на север над белой клубящейся ватой. Снова землю я увидел, когда мы пошли на снижение. Я ждал ее — такую знакомую, в зеленой щетке тайги, в ярко-синих, гофрированных волной озерах. Но все было иначе. Оцепенелая, с черной водой, кое-где побелевшей от первого льда, в окружении серых холмов со штриховкой редколесья лежала стынущая земля. Здесь уже начиналось царство зимы, царство смерти, о котором говорили руны «Калевалы» и «фантастические» саги норвежских викингов.

С особенной силой этот переход от ослепительного, пьянящего светом лета к короткому, сжимающемуся вместе с холодом дню я ощутил чуть позднее, на берегу одного из таких озер, неподалеку от Волчьей тундры, где у Митенева, пригласившего меня к себе, была небольшая биологическая лаборатория. Собственно, лабораторией было само озеро. В маленькой избушке стояли микроскопы, бинокулярные лупы, флаконы с реактивами. По вечерам в ней гудела докрасна накалявшаяся железная печурка, тускло светила керосиновая лампа, а молодой красавец пес, которому еще не исполнился год, прислушивался к нашим долгим разговорам.

Днем обычно было мягко и пасмурно. От замерзающей воды на перекате, где из озера рождалась речка, поднимались густые клубы тумана, длинными иглами инея оседали на прибрежных кустах, деревьях, сухом, вмерзшем в закраины тростнике. По ночам мороз крепчал. Дымящиеся плесы на глазах схватывало льдом, вода из-под него начинала уходить, и за полночь за стенами избушки начиналась настоящая артиллерийская канонада. Казалось, невидимые снаряды рикошетили о земную и небесную твердь и с пронзительным, душераздирающим воем улетали вдаль, к Волчьим и Каменным тундрам, оставляя за собой длинные, змеящиеся трещины.

Так садился лед…

По словам Митенева, на озеро каждую осень приходили зимовать саамы с оленями. Приходили издалека, за сотню с лишним километров от тех мест, где они проводят весну и лето, на места, где зимовали их предки. Будь то летом, я попытался бы отыскать в лабиринте заливов, мысов, островов и проток следы еще более древних зимовок, от которых могло что-нибудь остаться: каменный скребок, сланцевый нож, заплывшая впадина землянки. Но в тот раз, так и не дождавшись запаздывавших оленеводов, я смотрел на это лесное озеро лишь как на завершающее звено, к которому добирался ощупью предшествующие годы.

Здесь завершали свой годовой кочевой цикл саамы, возвращавшиеся теперь не на оленях, а на мотонартах, и все же — вслед за оленями. Менялось время, менялся человек, но не менялись олени. Они-то и оказались той живой ниточкой, протянутой в современность из прошлого, к которому мы пришли с Митеневым, каждый со своей стороны.

История, в которой одним из главных действующих лиц оказался загадочный Myxobolus obesus, представлялась мне достаточно поучительной. Ни морские террасы, прорытые порожистыми реками, ни раковины в их песчано-гравийных слоях не могли с достаточной точностью ответить на вопрос, когда и как это микроскопическое существо могло попасть в реки Кольского полуострова. Истинным хранителем времени оказались угли из каменных очагов древних обитателей этих мест, их кварцевые орудия, остатки землянок и полусгоревшие кости животных на местах сезонных поселений — своеобразный хронометр, по которому следовало сверять хронометры других фактов.

Быть может, тогда впервые я почувствовал, что археология вовсе не исчерпывается только изучением истории человека, и то, что на помощь для решения наших сугубо археологических задач приходят иные науки, — не более чем случайность, потому что истинный фокус оптической оси лежит дальше и глубже.