Над обрывом

— Он всем благородным девицам афронт нанес. Где бы с хорошими людьми, где барышни заневестились, сойтись, а он с хамкою в амуры вошел. Повенчаться хочет. Говорят, теперь и в облачении мужицком ходить стал, а туда же, дворянином считается! Тоже слыхали мы, что таким-то долго на воле ходить не позволяют. Родная мать и та хотела дворянскому предводителю жаловаться! Так ведь он чуть не убил ее. Ну, известно, женщина слабая, от греха и уехала. Как есть разбойник на большой дороге!.. В церковь, в храм божий, никогда не заглянет!.. И как это Алексей Иванович к нему своего Павлика пускает? А впрочем, тот-то тоже хорош; из седьмого класса гимназии за бунт выгнали…

Прокофий тоже негодовал на молодого барина со своей точки зрения.

— Ни к нему никто из господ не ездит, ни сам ни к кому не заглянет, — говорил он. — Прежде как-никак, а все же, бывало, господа заедут, на чай перепадет… А теперь, коли и придет кто, так мужик. С собой сажает, чаем поит… У нас при барыне в передней мужик, бывало, постоит, так курить амбре велят!.. Тоже выдумал моду: дрова сам колет, гряды копает. Сказал я ему, что не господское это дело, так меня же вышутил: «Глупый ты, говорит, это я для здоровья, силы набраться хочу…» А на что ему силы? В кулачный бой, что ли, идти?.. Ел бы лучше, как господа, а то у нас Матюшка, повар-то наш, говорит: «Этак я забуду, как и готовятся господские кушанья…» Почитай, то же ест, что и мы, грешные… В папеньку, верно, пошел: тот тоже все щи да кашу ел… Так тот это по солдатскому положению, на войне привык…

В гостиных про Мухортова говорилось еще больше глупостей и нелепостей. Даже сам Коко Томилов, избегавший прежде всяких разговоров о Мухортове, так как говорить о нем хорошо он не мог, а говорить дурно о бывшем своем сопернике считал недостойным джентльмена, не мог не принять теперь участия в этих толках.

— Что с ним? — говорил он у Ададуровых, пожимая плечами. — Он ходит бог знает в каком наряде: в высоких сапогах, в блузе, подпоясанной ремнем. Можно за мастерового принять.

— В нигилисты пошел! — не без едкости заметила старшая из Ададуровых.

— Что? В нигилисты пошел? — переспросила глухая Ададурова. — Он и всегда был нигилистом! Я сейчас, как увидала его, сказала: нигилист! Над спиритизмом глумился, про отца Николая заговорила — гримасу сделал!

Средняя сестра Ададурова всегда всего пугалась.

— Ах, уж не прокламации ли он разбрасывает? — воскликнула она с ужасом, обводя всех оторопевшими глазами. — Чего же смотрят?

Томилов презрительно заметил:

— Я не знаю, нигилист он или нет, но я знаю, что он невежа: мы были представлены друг другу, а он не считает нужным отведать на поклоны…

— Современное воспитание! — ядовито вставила старшая из Ададуровых.

— Что? Современное воспитание? — переспросила глухая сестра. — Глупости! Кто это его воспитывал? Отец? Казармой от него пахло! Мать? О ее молодости лучше не говорить, а теперь Зола на столе открыто держит! Правда, был при нем гувернер. Так кто же не понимает, что это за человек был: беглый революционер, скрывавшийся от гильотины!

— Ах, ma sœur [6], молчите, молчите! — испугалась средняя сестра. — Разве теперь такие времена, чтобы упоминать о революции и гильотине!

И затем, обращаясь к Томилову, она молящим тоном прибавила:

— Ради бога, старайтесь не встречаться с ним, делайте вид при встрече с ним, что не замечаете его, а то и вы можете пострадать, и мы все…

Она даже вздрогнула при этой мысли.

— Мне рассказывали в Москве, что вот один такой ходил к разным лицам в гости, со многими говорил, с иными только кланялся, а потом вдруг попался и всех за ним привлекли. Потом стали исследовать, с кем и эти люди знакомы, и тех тоже привлекли…

Она широко открыла глаза, сама пораженная нарисованной ею колоссальной картиной привлечений, и перевела дух

— Потом пять лет так-то всех привлекали! Вот какие это люди!

— За Марью Николаевну нужно опасаться, — осторожно заметил Томилов.

— Разве Марью Николаевну можно удержать от чего-нибудь, когда ее отец сам дал ей волю! — желчно воскликнула старшая Ададурова.

— Что? Волю дали? Кому опять дали волю? — переспросила, встревожившись, глухая сестра.

— Мари! — ответила старшая.

— А! Мари! Замуж надо выдать, вот и не будет воли!

— Ах, я готова хоть сейчас уехать в Москву, чтобы подальше от него! — пугливо сказала средняя сестра. — И Мари там будет в безопасности!..

Даже сам Алексей Иванович, отмахивавшийся руками, когда заговаривали о «политике», то есть о чем бы то ни было, не касавшемся прямо его личного хозяйства, — даже он заметил как-то племяннику;

— Егорушка, ты остерегайся!

— Чего, дядя?

Алексей Иванович развел руками.

— Так, остерегайся!.. Черт его знает чего, а все же береженого и бог бережет… Вот о тебе все говорят.

— Что говорят?

— Да я-то почем знаю! А говорят!.. Нынче такие времена, что опасно, если про человека говорят… И что тебе за сласть, если говорить будут?..

— Да ведь не могу же я запретить.

— Так-то так, а все же.

Старик махнул рукой.

— Прохвосты нынче люди!

II

До Марьи Николаевны доходила тоже значительная часть этих бесконечных толков.