Над океаном

Корабль, чуть покачиваясь, повис в этом черно-сером нечто, озаряя несокрушимо клубящуюся тьму мгновенными слепяще-алыми взблесками проблеск-маяков, прорезая ее весело-храбрыми трехцветными созвездиями АНО, да еще из двигателей — если б кто-то мог глянуть на корабль сзади — призрачно-жутко выбивалось рваное бледное пламя.

И лишь подрагивание указателей на изнутри светящихся циферблатах, покачивание силуэтика авиагоризонта, лукавое шевеление шкал компасов, само дыхание корабля говорило о высоте и скорости, о том, что машина живет и дышит, несет их, шестерых, сквозь мрак и холод в своем уютном чреве, охраняет, защищает широко раскинутыми крыльями, могучими двигателями, сталью бортов, питает их, таких хрупких, не приспособленных к самостоятельной борьбе с безжалостной, неустрашимой стихией, своим кислородом, теплом, светом и, наконец, дает им веру и уверенность — радиосвязь, эту путеводную звезду в затопившем весь мир непроглядном мраке. Мраке, который материален — мрак гремит могучим средневековым органом Князя тьмы, мрак вздымается всесильным хоралом самого Мироздания, на которое они покусились.

Но далеко отсюда, в непроглядном мраке, шли сквозь ветер и ночь три мирных трудолюбивых судна, и в их глубоких, надежно укрытых трюмах-ангарах покачивались в дремной океанской качке курносые работяги «Беларуси», поскрипывали обтянутые втугую тросы раскрепленных на палубах лобастых ЗИЛов и угловато-плечистых КрАЗов. И плыл через второй по счету океан в сухих трюмах-закромах хлеб, золотые горы, насыщенные солнцем и добром. И лежали в уютной темноте отсеков заботливо упакованные смешные мишки, лопоухие зайчишки, хулиганистые клоуны, кокетливые куклы и почти настоящие экскаваторы. Радостное, развеселое, забавно-ласковое семейство игрушек, о которых пока не ведают лежащие в госпиталях и приютах обожженные, искалеченные, умеющие стрелять из автомата, но не умеющие строить замки из песка детишки — наследники веры и дела слишком рано повзрослевших и безвременно ушедших из жизни родителей, даже не успевших вкусить сладкой свободы, за которую они погибли.

Когда рассветет, суда войдут в лежащие сейчас под самолетом воды, и тогда кукол встретит стая корветов, вокруг хлеба закружат угрюмые боевые вертолеты и грозные стремительные фрегаты будут внюхиваться узкими хищными носами во след землепашцев-тракторов.

Скорее всего, они будут просто «вести» эти три мирных судна до того места, той точки в океане у побережья, где их встретят маленькие, низкорослые, но отчаянной храбрости и беззаветной преданности братству свободных юркие катера — маленькие, бессильно-пулеметные против ракет, бомб и пушек, но готовые ринуться навстречу любому фрегату и, приняв в мгновенном бою смерть, доказать высокое право на жизнь.

Скорее всего, вертолеты и фрегаты просто отвернут и уйдут рано или поздно восвояси. И ничего не случится. Скорее всего. Но ведь был уже Тонкинский залив — и все реки крови, пролитой после той ночи, не повернут вспять, даже когда выяснится наконец, что там произошло. Мертвые не выйдут поутру на поля.

И были два мирных «Антея», растворившихся в небе Атлантики, где-то в этих же местах, — по сей день хранит их тайну океан, а ведь в их отсеках тоже были игрушки, бинты и хлеб. И была кровь на палубах с мирными тепловозами возле кубинских берегов. Да чего только не было!

В общем, задача была предельно ясна и предельно проста: люди, везущие хлеб, должны на рассвете увидеть над собой звезды на крыльях. Когда возле них появятся чужие самолеты и вынырнут из рассветной мглы свирепые фрегаты, ребята на грузовозах должны услышать над головой гул турбин и знать, что ничего не случится — как должны будут это знать и на мостиках чужих кораблей. На сей раз ничего не случится. Хлеб и игрушки придут к адресатам.

Шорох, треск в наушниках, биение далекого радиоимпульса и в помехах — знакомый хрипловатый голос, летящий за ними и к ним сквозь туман, ночь, сотни километров безжизненного, опасного, черного пространства, гудящего мертвой пустотой:

— Девять пятьдесят третий! «Барьер» вызывает Полста третьего на связь.

Видно бледное — по контрасту с матово-черной маской — в розово-зеленовато-желтых сполохах приборного света лицо правого летчика, его выжидающий взгляд, несоразмерно широкие в летных доспехах плечи.

— Командир, есть связь, — докладывает спокойно-деловитый Щербак.

Кучеров топит большим пальцем в мягкой замшевой перчатке крохотную кнопку на роге штурвала, окаймленную тонкими красными буковками «РАДИО»:

— Я Полста третий. Выхожу в район работы с заправщиком. Прошел четвертую контрольную точку, получил подтверждение. Эшелон десять, скорость по прибору восемьсот. Все в норме на борту, порядок. Как поняли?

— Все понял, все. Танкер встретит вас по схеме. У меня все, до связи.

Глаза встретились во мраке кабины.

«Ну вот, старина, все в порядке. Земля там, где ей положено быть. Нас не забыли. Мы делаем то, что нам положено делать».

«Да, я знаю. За себя я не боюсь, я теперь все смогу. Но... Ты не думаешь?..»

«Нет, дружище, нет. Если б я так думал, тебя б тут не было».