Над океаном

— А напрасно! Оч-чень сближает. А если это настоящая, скажем, луканка... Эх, парень! Необычайнейше сближает! И уж тогда не чай, а полусухое, именно полу, и ни в коем случае не пить, а ма-а-ленькими глоточками запивать... — Он, перегнувшись назад, сунул за спинку сиденья в карман термос и удовлетворенно зашуршал шоколадной оберткой. — А если всерьез, то это наука, которой мы не знаем, а ведь дарована она нам на радость... Ты чего смеешься, я серьезно говорю! Ты вот видел, какой красивый бывает хлеб? А ночью, если мимо тебя проедет хлебовозка — а? Какой аромат? Еще древние...

— Командир!

— Ладно, молчу, не мешаю. Трудись, дорогой.

— Чист район...

— Внимание, к повороту лево пятнадцать.

— Готов.

— Поехали — лево пятнадцать.

— Выполняю...

Кучеров, косясь все-таки на приборы, откинул голову на мягкий подголовник; осталось несколько часов, и Татьяна... Ах, Таня!

И тут, как всегда, когда он думал о ней, на него накатило, да так, что заныли виски, онемели ладони, — но было уже радостно, уже легко. И задержка эта в воздухе, его работа и ее рейс — просто удача, потому что, если бы пришлось сидеть и просто ждать невыносимо долгие часы до того, пока они не встретятся, пока он не увидит ее, идущую по летному полю аэропорта к нему, только к нему и навсегда к нему, он бы не выдержал такого ожидания, хотя, наверное, часы такого ожидания счастья уже никогда в его жизни не повторятся. Сколько же он ждал!

Он быстро нарисовал пальцем на стекле левой форточки число «14», подумал и поставил рядом невидимый восклицательный знак. Теперь она его, только его, навеки его, и никуда от него не денется, он уже не даст ей никуда деваться. А тот месяц сумасшедшего счастья, тот отпуск! Пусть кто-нибудь посмеет сказать, что счастье человеческое аморально!

И опять у него все смешалось в кучу: злость на нее, дуреху, прожившую столько лет непонятно зачем с этим опустившимся мужиком, который уж и не мужик; яростное недоумение, почему же она, длинноногая красавица с чудесными карими глазами и добрым сердцем, вышла вот так замуж, а он, Сашка, ждет ее и ждет (как и тогда ждал, когда мальчишкой-девятиклассником безнадежно смотрел ей в спину, красавице из десятого «Б», как и тогда, когда учился летать и, получив от нее письмо о том, что она выходит замуж и просит больше не писать, был на неделю отстранен медиками от полетов — и впервые почувствовал, каково человеку заглянуть в пропасть), ждет и уже потерял счет этому ожиданию; и жалость, мучительная, щемящая, тоскливая жалость мужчины, который мечтает помочь любимой женщине, а она не приемлет ни жалости, ни помощи; и злость на самого себя за ненужные и бессмысленные, а порой и опасные связи и встречи, которые ничему не помогают и ничего не исправляют; и самое трудное — это нежность, которая душит, от которой щиплет в ладонях и хочется зажмуриться и скрипеть зубами, потому что переносить такую нежность еще труднее, чем тоску...

Но она-то, она! Женщина с лучистыми и при такой-то жизни улыбчивыми глазами ждала еще больше, чем он! Пьянство мужа, липкие взгляды его собутыльников, оскорбительный кураж — эх, чего только не вытерпит женщина, которая любит своего ребенка и, как все любящие женщины, наивно верит, что может такой любовью спасти не только ребенка!

Но теперь... Все! Теперь важно лишь одно: она согласна. Она поверила ему. И он... Эх! Да он теперь такое может!

Но сколько у них было всего — разве один тот месяц? И как знать, может быть, они еще вернутся к нему, тому месяцу, вернутся уже втроем. Хотя — почему «может быть»? И зачем возвращаться? Все начинается!

Эти воспоминания жили в нем. Они помогали ему. Он читал их, как читают бесконечно свою книгу — с в о ю, — даже тогда, когда просто ждал. Вспомни сейчас. Дай себе эти пять минут — вспомни, как шипит колючей, душистой и ласковой газировкой зеленовато-голубая искристая морская волна...

 

Вспомни, как шипит колючей, душистой и ласковой газировкой зеленовато-голубая искристая морская волна, пляшет солнцем у ног, взбивается в сияющую радужными брызгами пену.

Толстый, потный, мохнатый фотограф, в завязанной на животе мокрой застиранной голубой рубашке и линялых шортах из обрезанных ножницами старых джинсов, кричит из-под чудовищного, десятиведерного сомбреро, стоя в воде по щиколотку:

— Та ближе ж, молодые люди, ближе, нехай! Барышня, боже ж мой, я все равно не поверю, шо вы его жена! Как — почему? Та хай меня ранят, но запихать вас в свой паспорт — все равно шо купить на «туче» ангела заместо той канарейки, шо приказала купить теща. Та ближе, я очень сильно прошу — ближе!

Саня смахивает со сморщенного от смеха Танькиного носа капельки воды и крепко, до хруста, прижимает ее к себе.

— От это оно! — кричит фотограф. — Сни-ма-аю... Все! Позовете на серебряную свадьбу — вже молчу за золотую...

Он, загребая ногами в воде, подходит к ним, на ходу продергивая пленку; он удивительно весело-деловит, этот горластый пляжный фотограф.