Над пропастью во ржи

Потом он и Салли стали вспоминать всяких знакомых. Такого ломанья я еще в жизни не видел. Наперебой называли какой-нибудь город и тут же вспоминали, кто там живет из общих знакомых. Меня уже тошнило от них, когда кончился антракт. А в следующем антракте они опять завели эту волынку. Опять вспоминали какие-то места и каких-то людей. Хуже всего, что у этого пижона был такой притворный, аристократический голос, такой, знаете, утомленный снобистский голосишко. Как у девчонки. И не постеснялся, мерзавец, отбивать у меня девушку. Я даже думал, что он сядет с нами в такси, он после спектакля квартала два шел с нами вместе, но он должен был встретиться с другими пижонами, в коктейльной. Я себе представил, как они сидят в каком-нибудь баре в своих пижонских клетчатых жилетках и критикуют спектакли, и книги, и женщин, а голоса у них такие усталые, снобистские. Сдохнуть можно от этих типов.

Мне и на Салли тошно было смотреть, когда мы сели в такси; зачем она десять часов слушала этого подонка из Эндовера? Я решил было отвезти ее домой – честное слово! – но она вдруг сказала:

– У меня гениальная мысль! – Вечно у нее гениальные мысли. – Знаешь что, – говорит, – когда тебе надо домой обедать? Ты очень спешишь или нет? Тебя дома ждут к определенному часу?

– Меня? Нет, нет, никто меня не ждет! – говорю. И это была истинная правда. – А что?

– Давай поедем кататься на коньках в Радио-сити.

Вот какие у нее гениальные мысли!

Кататься в Радио-сити? Как, прямо сейчас?

– Хоть на часок, не больше. Тебе не хочется? Конечно, если тебе неохота…

– Разве я сказал, что не хочу? – говорю. – Пожалуйста. Если тебе так хочется.

– Ты правда хочешь? Если не хочешь – не надо. Мне решительно все равно.

Оно и видно!

– Там дают напрокат такие чудные короткие юбочки, – говорит Салли. – Дженнет Кальц на прошлой неделе брала.

Вот почему ей не терпелось туда пойти. Хотела покрасоваться в этой юбчонке, которая еле-еле прикрывает зад.

Словом, мы туда пошли, и нам сначала выдали коньки, а потом Салли надела такую синенькую юбочку, в которой только задом и вертеть. Но это ей дьявольски шло, надо сознаться. И не думайте, что она этого не понимала. Нарочно шла впереди меня, чтоб я видел, какой у нее красивый круглый задик. Надо сознаться, он и вправду ничего.

Но самое смешное, что на всем этом проклятом катке мы катались хуже всех. Да-да, хуже всех! Ужас, что творилось! У Салли лодыжки так подворачивались, что терлись прямо об лед. И не только вид был дурацкий, наверно, ей и больно было до черта. По крайней мере, у меня все болело. Я чуть не умер. Вы бы нас видели! И противнее всего, что сотни две зевак стояли и смотрели – делать им больше было нечего, только смотреть, как люди падают.

– Может, хочешь пойти в бар, возьмем столик, выпьем чего-нибудь? – сказал я ей наконец.

– Вот это ты гениально придумал! – говорит. Она просто замучилась. Бесчеловечно так себя мучить, мне ее даже стало жалко.

Мы сняли эти подлые коньки и пошли в бар, где можно выпить, посидеть в одних чулках и посмотреть издали на конькобежцев. У столика Салли сняла перчатки, и я дал ей сигарету. Вид у нее был довольно несчастный. Подошел официант, я заказал для нее кока-колу, а для себя – виски с содовой, только этот подлец отказался подать мне виски, пришлось тоже пить кока-колу. Потом я стал зажигать спички. Я часто это делаю, когда находит настроение. Даю спичке сгореть до конца, так что держать нельзя, и бросаю в пепельницу. Нервная привычка.

Вдруг ни с того ни с сего Салли спрашивает:

– Слушай, мне надо точно знать, придешь ты к нам в Сочельник убирать елку или нет? Мне надо знать заранее.

Видно, она злилась, оттого что ноги болели после этих коньков.

– Я даже тебе писал, что приду. Ты меня раз двадцать спрашивала. Конечно, приду.

– Понимаешь, мне надо знать наверняка, – говорит. А сама озирается, смотрит, нет ли тут знакомых.

Вдруг я перестал жечь спички, наклонился к ней через весь стол. Мне надо было о многом с ней поговорить.

– Слушай, Салли! – говорю.

– Что? – спрашивает. А сама смотрит на какую-то девчонку в другом конце зала.

– С тобой случается, что вдруг все осточертевает? – спрашиваю. – Понимаешь, бывает с тобой так, что тебе кажется – все провалится к чертям, если ты чего-нибудь не сделаешь, бывает тебе страшно? Скажи, ты любишь школу, вообще все?

– Нет, конечно, там скука смертная.

– Но ты ее ненавидишь или нет? Я знаю, что это скука смертная, но ты ненавидишь все это или нет?

– Как тебе сказать? Не то что ненавижу. Всегда как-то приходится…

– А я ненавижу. Господи, до чего я все это ненавижу. И не только школу. Все ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке. Такси ненавижу, автобусы, где кондуктор орет на тебя, чтоб выходил через заднюю площадку, ненавижу знакомиться с ломаками, которые называют Лантов «ангелами», ненавижу ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, ненавижу мерить без конца костюмы у Брукса, когда тебе…

– Не кричи, пожалуйста! – перебила Салли.

Глупо, я и не думал кричать.