Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

По правде говоря, мое эго было последним, что меня заботило в больничных палатах. Вот почему больничные капелланы встречаются с инспекторами после работы, в конце недели, чтобы иметь возможность вздохнуть свободно и как следует все обдумать. Я просто не представляю себе, как можно заботиться о мотивах собственных поступков с всепоглощающей настырностью подростка, рассматривающего в зеркале свои прыщи. Я знаю, что многие святые, многие деятели церкви всю жизнь посвящали тому, чтобы с корнем вырывать любое пятнающее душу побуждение. Это, должна признаться, ускользает от моего понимания; возможно, я в чем-то и не права, но самобичевание и смирение человека, возненавидевшего себя, поражают меня так же сильно, как и история Нарцисса, влюбившегося в свое отражение. Конечно же, в первый день я вертелась перед зеркалом, примеряя, какой крест надеть: слишком большой — примут за монахиню; слишком маленький — никто не поверит, что эта относительно молодая женщина на самом деле капеллан. Но скажу вам правду: я улыбаюсь, вспоминая об этом, а не злюсь на себя, как Фрэнни. Что добрые вещи могут произойти из сосуда скудельного, что Бог нас берет такими, какие мы есть, — в этом отец никогда не сможет со мной согласиться.

Снова и снова видела я, как мои скудные, несовершенные дары преображаются во что-то поистине полезное. Помню, как я читала в палате испанские стихи — представьте себе, с каким жалким произношением — одному старику, который не говорил по-английски и переживал разлуку с семьей. Видеть слезы радости на его глазах, чувствовать, какое утешение это ему приносит, — опыт сокрушительный, далеко выходящий за пределы собственной личности. Или на следующий день сообразить, о чем бредит в страхе перед операцией португальская старуха. «Мои статуи! Мои статуи!» — вся в слезах твердила она. Я долго сидела рядом с ней, пока не догадалась, что ее маленькая квартирка вся была заставлена статуэтками святых и Пречистой Девы, и теперь женщина по ним ужасно тосковала. Статуи были ее семьей — и оставили ее одну, когда она больше всего нуждалась в помощи. Какая малость — купить статуэтку в сувенирной лавке, чтобы она охраняла больную всю эту длинную ночь. И какое великое дело. Ты подбираешь с пола мишку, бутылочку, одеяльце своего братика и кладешь туда, где он может их достать. Так просто.

Я не питаю иллюзий, будто хожу по водам, когда иду больничным коридором или сижу у чьего-то изголовья. И не имею дерзости думать, будто я могу воззвать к больным и поднять их с ложа страданий — я не знаю целительных заклинаний. Я не устраняю душевный разлад, не пытаюсь лечить болезни, не стараюсь делать людей «лучше», как подобает «славной девчонке». Я просто стою рядом с кем-то всю длинную ночь в Гефсиманском саду. Если он хочет поговорить, я слушаю или отвечаю; если он хочет молиться, мы молимся; если он хочет услышать новости о «Рэд-сокс» — и при этом нет опасности инфаркта — я иду в будку охранника, слушаю радио и выясняю, на каком периоде «Соксы» продули.

В моей жизни появилось еще кое-что новое, но, в отличие от «благотворительности», тут я целиком и полностью полагалась на то, что отец это оценит. Надежды мои связывались с той давней поездкой домой на Рождество из Кросс-мауэнтэт, когда мы прихватили с собой Дженни. Я вновь открыла для себя радости пения, но лишилась уже иллюзии искусства как непорочного зачатия и стала постигать ремесло. Природа не наградила меня голосом солистки. Но я обнаружила, что упорным трудом можно добиться многого, высоко взлететь — даже поразительно, как высоко, с весьма средними природными данными. Я и мечтать не могла, что мои так приблизят меня к небу. После трех лет прослушиваний я, наконец, попала на Танглевудский фестиваль, в хор Бостонского симфонического оркестра. Необычайное, блистательное исключение из правила Сэлинджера — простая смертная, одна из толпы творит музыку вместе с небесным хором, которым дирижирует Сейджи Осава.

В вечер моего первого выступления в БСО я взяла такси. «Симфонический зал, пожалуйста, служебный вход». Шофер был пожилой человек, и когда я сказала: «Можно, я повторю, это так чудесно звучит: служебный вход, пожалуйста», — он порадовался за меня. Всю дорогу говорил об операх, которые слышал, и о тех, которые услышать мечтал.

На Рождество мать посетила один из наших концертов и привела профессора из Африки во всех регалиях: он думал, что я — какая-нибудь звезда. Отец только что вернулся из Нью-Йорка, где видел брата в какой-то пьесе, о чем и поведал по телефону, как раз перед тем, как мне идти на концерт. Не подумав, забыв об осторожности, я спросила: «Когда же ты придешь послушать мое выступление?»

— «Когда смогу выделить тебя из толпы», — ответил он.