Над Родиной, над бездной

Мир не так уж тёмен, как казалось…
Ночь не смерть, усердствует свеча.
Сединою выстрадана жалость
На висках пропойцы-палача.
Женщина моя на всё готова,
Дом стоит, стихает снегопад;
И посредством истинного слова,
Как всегда, преобразился гад.
Этот мир уж очень, очень светел,
Не видать звезды или огня —
Я боюсь, что ангел не заметил
Вот такого
светлого
меня…
Мир не тёмен, тьма внутри и сбоку,
Посвети мне, я сойду во тьму.
Шаткие ступени – это к Богу,
И обледеневшие – к Нему.
Я сойду – там свет уже не нужен,
Ты свети, а я иду, иду,
Падаю, лечу, обезоружен
И подхвачен прямо на ходу…

Ты и я

Светлане

Мы познакомились в котельной,
где я служил как истопник,
и труд мой был почти бесцельный —
к такому я давно привык.

Я кланялся своим лопатам,

крепил выносливость углём
и сочинял отборным матом
стихи о будущем своём.

А ты без жалости и страха

вошла в мой мир углей и грёз,
как комсомолка в штаб гестапо,
как дочь кулацкая в колхоз.

Ни недостатка, ни излишка

в тебе не видел я ничуть.
Твоя мальчишеская стрижка
легко склонилась мне на грудь.

Мои стихи тебя пленили,

сковали, бедную, навек.
Вот так с тобою поступили
один поэт и человек.

Разговор Сугробова с Январцевым

I

Январцев, друг, хоть ты и не еврей,
А топчешься на русском перекрёстке.
Ты не устал от этих январей,
Роняющих рождественские блёстки?
От сладкой предпасхальной немоты,
Стояния с зажжёнными свечами?
От встреч нежданных с возгласами «Ты!»,
От столкновений с чуждыми плечами?
От этой восхитительной страны,
Где благовест тревожнее набата,
Где речь об объявлении войны
Из доходяги делает солдата?
Ты не устал от этих пустырей,
Что поросли быльём дикорастущим
И вовсе не дождутся косарей
Ни в этом веке, ни в ином, грядущем?

II