Над тёмной площадью

Кажется, именно в тот момент и наступило наше общее прозрение. Мы ощутили, как новая волна горячего чувства захлестнула наши души, смыв все ненужное и оставив нам самое главное — нашу любовь друг к другу.

Мы оба, я и она, уже не были молоденькими и романтичными. (Правда, с тех пор нам удалось намного помолодеть.) Слишком долго судьба была немилосердна к нам, и, как мы с Хелен полагали, совершенно незаслуженно. Мы понимали, что на этот раз нам окончательно не повезло и что эти подаренные нам минуты скорее всего будут последними в нашей жизни, когда мы можем быть вместе, одни.

Мы не испытывали ни робости, ни смущения, но по какому-то взаимному согласию избегали проявлять свои чувства. В том, что происходило, было нечто гораздо более важное, чем наши личные отношения и судьбы.

— Послушайте, Хелен, — сказал я, — мы с вами здравомыслящие люди. Сейчас можно ожидать двух вещей. Первая — и наиболее реальная: труп Пенджли обнаружат, Осмунда арестуют и все мы будем обвинены как соучастники. Если это произойдет, мы будем знать, как действовать. Время покажет. Надо просто ни о чем не думать, пока ничего не случилось. И второе, чего можно ожидать, — Пенджли не найдут и никто не будет любопытствовать.

— Обязательно будут любопытствовать, — прервала она меня. — Пенджли не с неба на нас свалился. У него есть друзья, родные, жены, любовницы. Кто-то пожелает узнать, что же с ним случилось. По всей вероятности, он кого-нибудь предупредил, чтобы за этим проследили. Он знал, как мы его не любим и что дело может оказаться рискованным для него.

— Это не должно нас волновать, — ответил я. — Мы просто скажем, что он приходил, поговорил и ушел.

— Кто-нибудь видел вас на лестнице?

— Да, видели, — ответил я после паузы, — двое, женщина и мужчина. С ними могут возникнуть неприятности. Особенно с мужчиной. Он хорошо все разглядел.

Я рассказал ей, как было.

— Да, мы попали в скверную историю, — заключил я. — Хуже не бывает. Она может закончиться как угодно — совсем плохо или ни хорошо ни плохо, то есть никак. Вот почему я хочу сказать вам сейчас — ведь это, может быть, последние пять минут в нашей жизни, когда мы вместе, — что я люблю вас и что любил вас всегда. Моя любовь к вам есть то единственное, прекрасное, постоянное, истинное, что для меня существует в жизни.

— Правда, Дик?.. Да, я вас тоже люблю, с той поры когда… Впрочем, это не имеет значения.

У меня в руке был томик «Дон-Кихота». Я захватил его с собой из соседней комнаты.

— Мне хотелось забрать его отсюда, поэтому я и вернулся. Мне хотелось быть с вами, поэтому я и вернулся. Для меня это было одинаково важно. Потому что это наш с вами подлинный мир.

— Да, — согласилась со мной Хелен, — если бы вы назвали любую другую книгу, то это прозвучало бы фальшиво, надуманно. Но мир Дон-Кихота — здоровый, разумный. А тот, другой, — нездоровый, потому что там все перепутано… Там все смешалось. Я не жила, Дик, а существовала от одного приступа безумия до другого, но всегда — не моего, а человека, который был рядом со мной. Нам с вами надо было бы пожениться давным-давно, поселиться в коттедже, народить детей, завести собак, посадить картошку, поливать нарциссы на газоне, слушать, как в холле бьют куранты старинных напольных часов. За домом у нас был бы склон или, наоборот, холм, и море где-нибудь не очень далеко. Мы ездили бы гостить в Эдинбург, к Моэмам, или к Бэготсам, или к Фрирам. Или на машине отправились бы в Кесвик навестить Джейн Хэррис, и она поделилась бы с нами рассадой для нашего сада. А вы отправились бы в путешествие в Испанию на воздушном шаре, а потом написали бы об этом плохую книгу. Наш старший сын, Ричард, переболел бы ветрянкой, а у Мэри, нашей дочки, следующей после Ричарда, открылся бы талант к ведению домашнего хозяйства, а другая наша дочь просто помешалась бы на хоккее и ни о чем, кроме хоккея, не желала бы знать. А по прошествии десяти лет с лишним где-нибудь на танцах вы встретили бы девушку с безупречно прямой линией носа и тициановскими волосами и, продолжая меня по-прежнему любить, целовали бы тициановские волосы, а я старалась бы быть благоразумной, но мне это не очень удавалось бы, и я наделала бы глупостей, но потом поумнела бы. Никакого безумия, ни в чем… Все ясно, просто…

Она отвернулась и, отодвинувшись от меня, тихо заплакала. Зная Хелен, я многое мог от нее ожидать, но только не слез. Я даже думаю, до этой минуты она никогда не плакала. Я обнял ее. Она прижалась к моей груди. И наконец сказала:

— Ну хватит. Не бойтесь, больше слез не будет.

Но мы так и остались сидеть обнявшись. Помню, я прижимал ее к себе, как будто в этом объятии была моя последняя надежда на спасение. А затем я повел себя совсем недостойно, впервые за весь тот вечер.