Над тёмной площадью

Хелен рассказывает, что она тогда почуяла в Осмунде какой-то новый психологический надлом, по-видимому не имевший отношения к смерти Пенджли-старшего. Что это было, она еще не знала. Это должно было выясниться, и очень скоро. Но она, безусловно, поняла одно, и тут все было ясно без слов: Осмунд вырвал ее из своего сердца, покончил с ней, ушел из ее жизни навсегда. Он стоял перед ней, чуть покачиваясь, огромный, мрачный, и смотрел на нее так, как смотрят в последний раз, при расставании, стараясь запомнить черты ее лица, фигуру — ее всю. Она же, сознавая это, стояла прямо, вытянувшись в струнку, как солдат на часах, напрягшись всем телом и глядя ему в глаза. Она как будто хотела ему сказать: «Да, мы с тобой прощаемся. Чем бы это все ни кончилось, мы никогда уже не будем вместе».

За его спиной, освещенный золотым пламенем свечей, мерцал и переливался чудесными своими красками триптих, и сам он, Осмунд, казался его фрагментом, а триптих служил ему фоном.

Но он только произнес:

— Хелен, ты не оставишь нас вдвоем ненадолго? Нам надо поговорить.

— Нет, — ответила она, улыбаясь и глядя ему в глаза, — я тоже соучастница. Никуда я не уйду.

— Уйду я, — сказал Пенджли-младший, внезапно рванувшись к двери.

Одним прыжком Осмунд оказался рядом с ним и схватил его за руку, как уже сделал это пять минут назад. Затем он его отпустил.

— Вы все еще не понимаете, что с этих пор мы с вами неразлучны. Я вам сказал это только что, но вы не поверили. Мне пришел конец, но и вам тоже.

— Понимаю, — спокойно отозвался Пенджли. — Вы хотите меня убить, как моего брата?

Человечек ничуть не был испуган. Его голос звучал так же ласково и мягко; страха в нем Хелен не услышала.

— Нет, не то, — ответил Осмунд. — Я еще не знаю, чем это закончится. Во-первых, в любой момент может нагрянуть полиция, и тогда нам обоим придется очень поторопиться. Хотя, может быть, никто не придет и мы проведем здесь всю ночь, а утром вместе отправимся.

— Отправимся — куда? — спросил Пенджли.

— Не знаю, в запредельность — вниз, в бездну, глубоко-глубоко. Где больше никто и никогда не услышит ваших кощунственных слов, порочащих этот мир.

— Значит, вы все-таки намереваетесь убить меня?

— Мы отправимся вместе, — повторил Осмунд, — вы, воитель против рода человеческого, и я, воитель за него. Вы ответите за всех выродков и предателей, которые восстают против рода человеческого, презирают его, плюют на него. За это я и погибну, прихватив вас с собой, — по крайней мере, это будет единственный достойный поступок в моей жизни.

Тогда-то Хелен и поняла, что с ним. Он решил порвать связь со всеми нами и с жизнью, которой мы так дорожили. Можете считать это безумием, если хотите. Я лично не берусь судить. Видимо, это была своего рода переоценка ценностей; физическая жизнь утратила для него всякое значение. Он стал мыслить совершенно иными категориями, и ему открылись, возможно впервые, истинные, непреходящие ценности.

Обычно Хелен не выносила сумасбродства, дешевой позы и громких фраз. В любых ситуациях она предпочитала ясные, понятные любому человеку слова. Не выдержав, она вмешалась:

— Пожалуйста, Джон, не трать зря время. Не знаю, что ты хочешь этим сказать, да и сам ты вряд ли это знаешь. Ничего тут сложного нет. Этот джентльмен думает, что мы у него в руках, и угрожает нам шантажом. Я предлагаю тебе его отпустить, и пусть он поступает так, как ему заблагорассудится. Обращается в полицию и так далее. Мы, разумеется, не позволим себя шантажировать. Когда он увидит тщетность своего замысла, может быть, он от него откажется.

Насколько ей не изменяет память, именно так она тогда сказала, постаравшись призвать на помощь все свое благоразумие. Точно она передает свои слова или нет, но они возымели некоторое действие. Во всяком случае на Пенджли, который сразу же полностью переключил свое внимание на Хелен.

Как она рассказывает, он устремил на нее умильный взор — так смотрит на прихожанку священник скромного прихода где-нибудь в глубинке, выпрашивая нехитрое пожертвование — любую мелочь, какой-нибудь пустяк на благотворительную распродажу в пользу церкви. В этом взгляде, как и положено, было немножко юмора, достаточно серьезности, а наипаче всего — категорического требования.