Над тёмной площадью

Узкий проход бутербродной внезапно заполнился толпой людей. Некоторые из них отчетливо запечатлелись в моей памяти. Там был шофер частной машины, крепко сбитый и весьма нахальный, возомнивший себя этаким сверхчеловеком, что вообще присуще людям, разбирающимся в моторах (бедняги, отними у них мотор, и они окажутся такими же беспомощными двуногими, как остальные их собратья); был там и маленький мальчик-слуга из гостиницы, одетый в плотно пригнанную униформу небесно-голубого цвета с начищенными до блеска пуговицами; был и таксист с шарфом, намотанным вокруг шеи, с детским, немного несчастным лицом и красными, слезящимися глазами. Почему-то именно эти персонажи засели у меня в памяти. И еще я припоминаю такую деталь: среди общей неразберихи и волнения я заметил, что таксист исподтишка бросал колючие взгляды на шофера.

Была там еще женщина с пожилым мужчиной; и все это сборище, облепив стойку, мило проводило время. Они церемонно, как на светском приеме, подносили к губам самые обыкновенные аляповатые чашки с чаем и кофе, плотоядно поглощали бутерброды, отправляя их в рот едва ли не целиком, дружески обменивались впечатлениями о погоде и жаловались на холод.

И в эту теплую, разлюбезную компанию ворвался Хенч, Хенч — надломленная больная душа, в том тревожном состоянии и смертном ужасе, какой овладевает человеком на грани помешательства, когда он из последних сил, цепляясь за проблески сознания, борется за жизнь со стихиями, грозящими ввергнуть его в пучину безумия.

Я понял, что случилось. Потрясенный безразличием к своей беде со стороны нашего нового друга, ночного гида, Хенч просто не выдержал. Он окончательно убедился в том, что мир, в который он пришел, был мерзок, порочен, обречен на гибель; что в нем можно убивать людей — и никого потом не мучит совесть, и никому нет до этого дела, как нет дела до страхов и мук одиночества, объявших его, Хенча, душу. Я предпринял последнюю попытку его успокоить. Он исступленно сжимал и разжимал кулаки и вращал глазами, огромными на его маленьком личике.

— Успокойтесь, Хенч, ну-ка успокойтесь, — шепотом уговаривал я его, взяв за руку. — Я же предупреждал вас, что мы привлечем внимание. Вернемся в квартиру. Здесь нам нечего делать. Давайте спросим у Осмунда, он знает, как надо действовать. Послушаем его совета…

Мы встретились глазами, и я по его взгляду понял, что он уже переступил черту. Безумие застилало его сознание, он окончательно потерял рассудок. Он принимал людей за деревья, у которых есть ноги, он ощущал присутствие самого Бога рядом, у своего локтя, он чувствовал, как качается у него под ногами земля, и в этих толчках чуял приближение геенны огненной, в которую катится весь мир. Меня он больше не узнавал, и, даже если бы узнал, ему было бы не до меня. Ведь гибель ждала всех и вся.

Поднимаясь, он опрокинул чашку кофе, и она упала на пол. Звук разбившейся посуды привлек к нам внимание, все головы повернулись в нашу сторону. Хенч, растолкав всех, пробился в самую середину компании. Что последовало дальше, точной картины дать не могу. Закрыв глаза, я вижу высокую, массивную, расплывшуюся фигуру Хенча, возвышающуюся над толпой. Я слышу его смешной, надтреснутый голосок:

— Конец света близок… конец света виден… возмездие Божие… легко убивать, но Бог все видит… от ока Божия не скроешься… прокляты… вы все… проклятие на всех на вас…

И я слышу, как хозяин хрипловатым, добродушным баском его увещевает:

— Ну, ну, поберегите-ка посуду. И что это нашло на джентльмена?.. Все в порядке… чего так волноваться…

Какая-то женщина от испуга визгливо, истерически хохочет, и дальше я вижу, как из образовавшегося переплетения тел — Хенч держит таксиста за шиворот, кто-то вцепился Хенчу в брюки — вырывается крепенькая, убедительная фигура шофера, который решительно вмешивается в свалку, и я слышу, как он произносит спокойным, презрительным голосом:

— А ну отпустите-ка джентльмена! Все в порядке, сэр. Никто вас не тронет, пока я рядом. Выйдите на свежий воздух. Там вам станет лучше.

Но как я ни пытаюсь, никак не могу припомнить, какую, собственно, роль я играл в этом эпизоде. Но наверняка могу восстановить в памяти лишь такой момент. Хенч, вперив в меня горящий, безумный, гневный взор, громко-громко, словно я находился в сотнях миль от него, крикнул мне из обступившей его толпы:

— Мой глас будет услышан… будет, будет услышан… Это конец… Смерти нет, есть возмездие… Убивать вы можете, но не можете убить… все погибнем…

— А то нет, — с насмешкой согласился с ним таксист, — уже покойники. — И, повернувшись ко мне, продолжал: — Если он ваш приятель, сэр, лучше потихоньку уведите его отсюда. Он тронулся умом.

Не мог же я объяснить ему, что Хенч вбил себе в голову, будто он совершил убийство, и что он тронулся умом оттого, что никто ему не верил, будто он совершил убийство, и в отчаянии оттого, что ему никто не верил, он и тронулся.

Но я все равно не успел бы ничего ему сказать, потому что Хенч, расшвыряв посетителей бутербродной, в мгновение ока очутился на улице.