Надежда и Вера

     Ангелина появилась среди монастырских послушниц почти в одно время с Надеждой. Что искала ее опустошенная, истерзанная душа – она и сама не знала. Скорее всего, тишины, покоя после всего, что она насмотрелась и настрадалась за пять лет жизни в неволе. Кто-то посоветовал ей идти в монастырь – и она пришла, не зная, куда и зачем идет, не умея молиться, не имея понятия о монашеской жизни. Но игуменья, сострадая к ней, приняла в число своих послушниц, дав возможность вкусить этой непонятной для нее жизни, примерить черную одежду здешних обитательниц не только к своему пораженному тяжкими пороками телу, но прежде всего к своей тяжело больной душе. Ангелина с болью открыла настоятельнице прожитую жизнь, рассказывая обо всех падениях, в которых увязла сама и в которые увлекала многих других. В этой жизни было все: разврат с малолетства, торговля телом, ночные клубы, бордели, сутенерство, пьянство, наркотики… Потом – зона, где все повторилось: разврат с такими же молоденькими зечками, пьянки, «травка».

     Жила она в монастыре отчужденно, мало с кем общаясь и ни с кем не откровенничая. Да и саму ее сторонились, зная, из каких мест она пришла. Надежда была единственной, кому она время от времени раскрывала все, что тяготило душу. Они жили через стенку и часто ходили друг к дружке перед тем, как отойти ко сну. Надежда видела, что молитва давалась Ангелине тяжело, с большим трудом, через силу.

     – Нет, не могу, – она обессилено опускалась на свою койку, – не могу быть артисткой, как… Не мое это. Не мое. Уйду. Побуду еще – и трону отсюда.

     – Куда ты пойдешь? – пыталась успокоить ее Надежда. – Царство Небесное силою берется – так Господь учит. Коль хочешь чего-то добиться в жизни, нужны упорство и труд, а в монастыре и подавно. Мы для того и отрекаемся от всего земного, чтобы сосредоточиться на духовном.

     – Вот и сосредотачивайтесь, – устало отвечала Ангелина. – А мне бы, как говорится, день простоять да ночь продержаться. Попроси лучше отца своего, чтобы помог. Он у тебя, говорят, в больших чинах. Шишка!

     – И там люди трудятся, никто без дела не сидит. – Надежде хотелось найти понимание. – Пойдешь туда, а потом бегом оттуда. Тоже скажешь, что не твое. Папа мой не знает ни выходных, ни покоя, ни отдыха…

     – То-то он с усталости в еще большие начальники рвется, – отмахивалась Ангелина. – Весь город его портретами обклеен. Видела я таких «уставших», знаю, как они свою усталость снимают. В саунах, отелях, мотелях, борделях. Под армянский коньячок или «Мартини». Сотня «баксов» за сеанс – и твой клиент как огурчик.

     – Зачем ты так? Ты не знаешь моего отца, – Надежда обрывала эти разговоры.

     – Твоего не знаю. Зато других «папиков» знаю! – Ангелина начинала заводиться . – Знаю, как они любят «клубничку».

     – Почему же они тебе не помогут устроить новую жизнь?

     – «Иных уж нет, а те далече…». Ты думаешь, моя работа не работой была? Только и слышала: «нетрудовые доходы, нетрудовые доходы…». Попробовали бы разок – тогда узнали бы, какие это «нетрудовые»: почти каждую ночь разных уродов, извращенцев ублажать, а потом кровью отовсюду вытираться. Это ты у нас чистюля, поэтому тебе не понять моей жизни. Вовек не понять!

     Чувствуя, как в душе Ангелины начинала закипать злоба, Надежда возвращалась в свою комнату и становилась на молитву. И пока она молилась, ее подруга все более распалялась ненавистью к своей неустроенной жизни, искалеченной судьбе, неопределенности, к этой монашеской среде, в которой она очутилась – ко всему, чем жила в прошлом и что окружало ее теперь.

     «Святоши, – кипело в ее душе, – думают, что я от удовольствия на панель пошла. С голодухи пошла! В детдоме кроме гнилой картошки ничего не видела. А жрать хотелось. Ничего другого не хотелось: только жрать! А вот нашему воспитателю, этому старому маразматику Осиповичу, другого хотелось. Пригласит к себе в комнатку, угостит килькой в томате, а пока ты макаешь хлеб в консервную банку, он уже тебя не по головке, а по коленкам гладит, кофточку дрожащими ручонками расстегивает. Вы этого ничего не знаете. Почти у каждой – папка, мамка, не как у меня, приблуды подзаборной. Даже не в капусте, а в мусорном ящике нашли, куда мамаша выкинула, не успев абортом от меня избавиться. Теперь-то вам легко учить, поучать, наставлять. Собрались тут святоши... Дурью маются. Папаша миллионер, а она в монастырь. «Мы от всего отказались, чтобы Боженьке служить». Кому-нибудь другому эти сказки расскажи, а я их наслушалась, насмотрелась. Блажь в голове. Дурь! Что-то кроме тебя, дурепы, никто не спешит от всего отказаться и рвануть в монашки. Посидишь, поклончики побьешь, да к папаше своему благодетелю убежишь точно так же, как сюда прибежала. Ненавижу этих святош!».