Надежда семьи

В следующие дни дело шло не лучше. Маша всегда была тщеславна. Насмешки глупых девочек действовали на нее сильнее, чем следовало. Мысль, что она беднее, «хуже» других, страх новых оскорблений не давали ей покоя. Иногда ей приходило в голову бросить учение, перестать ходить в гимназию; в другой раз она мечтала отличиться чем-нибудь особенным и отомстить насмешницам; но чаще всего она придумывала, как бы устроить так, чтобы казаться богатой, чтобы одеваться покрасивее и приобрести разные безделицы, которыми хвастались другие.

Не все девочки класса Маши были так грубы и легкомысленны, как оскорблявшие ее насмешницы. Многие из них сами принадлежали к небогатым семьям и умели сочувствовать ближним; другие получили дома хорошее воспитание и понимали, как непростительно насмехаться над бедностью; третьи, наконец, занятые учением, не имели ни времени, ни охоты заниматься нарядами или наружностью подруг; они заметили, что Маша девочка не глупая, знакомились с ней и старались сблизиться. В их обществе Маша могла бы очень приятно проводить время, но, к сожалению, в классе находилось пять-шесть человек, всегда готовых напомнить ей ее положение.

— Я уверена, что Смирнова врет, будто отец ее чиновник, — толковали в одном кружке, не замечая, что она стоит подле. — Она, должно быть, просто дочь каких-нибудь мастеровых, оттого она такая и бедная!

— Я бы подружилась со Смирновой, она мне нравится, — говорила одна девочка своей подруге, — только маменька не позволяет мне дружиться с дурно одетыми детьми: у них гадкие манеры.

— Господа, — кричала одна шалунья, — смотрите-ка, Смирнова надела сегодня другое платье, еще короче того! — И она со смехом указывала на Машу, сменившую одно ситцевое платье другим. Маша краснела, конфузилась и чувствовала себя бесконечно несчастной.

Один раз учитель арифметики вызвал ее к доске разрешить заданную им задачу. Маша очень хорошо понимала эту задачу — она разрешила ее быстро и безошибочно — и только что собиралась объяснить учителю ход своей работы, как вдруг ее развлек тихий смех подруг. Она оглянулась и увидела, что две девочки, сидящие на первой скамейке, показывают своим соседкам на ее ноги и сдержанно хихикают. Маша опустила глаза. Увы! Штопка, так тщательно сделанная Елизаветой Ивановной, лопнула, и на одном из ее сапожков красовалась довольно большая дыра. Бедная девочка совершенно переконфузилась. Все, что она собиралась сказать, вылетело у нее из головы. Она стояла вся красная и вертела в руках мел, не находя ни слова в ответ на вопросы учителя, едва ли даже слыша эти вопросы.

Учитель не мог, конечно, догадаться о причине ее смущения и объяснил его по-своему.

— Вы, кажется, сами не знаете, что написали на доске, госпожа Смирнова, — строгим голосом заметил он. — Садитесь на место и в другой раз старайтесь работать самостоятельно, понимать, что вы делаете.

Этот строгий выговор и дурная отметка в журнале, последовавшая за ним, еще более смутили бедную Машу. Она пришла домой огорченная, рассерженная, вся в слезах и, встретив в первой комнате мать, тотчас же принялась жаловаться ей на свои неприятности.

— Право, так невозможно учиться в гимназии, — говорила она, рыдая. — Я совсем точно нищая! Посмотрите, маменька, какая у меня дыра в сапоге, ведь это просто срам!

— Что это с тобой, Машенька! — удивилась Елизавета Ивановна. — Сапоги разорвались? Что же за большая беда? Купим новые! И какой же тут срам? Я думаю, это со всяким случается!

— Да не это одно, а все вообще!.. Как я одета! Кроме меня, ведь у нас никто не носит ситцевых платьев; надо мной все смеются!

— Неужели в самом деле смеются? — с огорчением спросила Елизавета Ивановна. — Смеются над тем, что ты беднее их? Хороши образованные барышни, нечего сказать!

— Конечно, это глупо с их стороны, а все-таки мне очень-очень неприятно! — недовольным голосом проговорила Маша и, отойдя в угол, продолжала потихоньку плакать.

Елизавета Ивановна еще прежде замечала, что Маша стала раздражительна, что она брезгливо относится к домашней обстановке и сидит в кругу семьи нахмуренная, надутая. Она приписывала дурное расположение девочки усталости от непривычных усиленных занятий уроками и не расспрашивала ее; теперь она поняла, в чем дело.

— Ну, вот, — со вздохом проговорила она, — моя была правда: не для чего тебе было поступать в гимназию, не про нас это писано, куда уж нам равняться с другими!

— Нет, маменька, я могу учиться в гимназии! — вскричала Маша. — Только я не могу ходить туда нищей. Я ведь немного у вас прошу: неужели вы в самом деле не можете сшить мне хоть одного порядочного платья?

В первый раз говорила Маша таким образом с матерью. До сих пор она всегда понимала, насколько родителям ее трудно содержать такую большую семью. Елизавета Ивановна с горестью почувствовала эту перемену в обращении дочери.

— Бог с тобой, Машенька, — обиженным тоном проговорила она, — точно ты не видишь, что мы с отцом работаем с утра до ночи и лишней копейки на себя не тратим!