Надежный человек

 — По расчетам Илоны, ребенок должен родиться… Время как раз совпало бы… Знаешь с чем? — спросила она, стараясь разжечь в нем любопытство. — Ох, как было бы здорово!.. Только бы знать, что с ним все хорошо, после зверств Кыржэ…

 — Я чувствую его, — будто во сне, прошептала Илона.

 — Слышишь: чувствует! Значит, жив! Жив! — Счастливая Лилиана растрепала шевелюру Илие, потом стала ласково приглаживать ее. — Садись ближе, Илие, ближе! Я знаю: смущает прикосновение моей руки. Не нужно, милый, Ты для меня дороже всех, один–единственный, — она слегка погрозила ему пальцем, — да, единственный! Теперь я хорошо это поняла. Ведь только благодаря тебе я почувствовала в душе стремление стать коммунисткой. Тебе и… ему. Надеюсь, ты успел его предупредить, чтоб поскорее сбрил бородку и остриг волосы? Ну да, конечно, что тут спрашивать! Так вот: у меня было достаточно времени все до конца обдумать, теперь меня бы никто, как любит говорить Гаврилэ, не обвесил.

У нее были опущены веки, голос звучал тихо, приглушенно, но ей и не нужно было стараться убеждать его — слова звучали веско, неотвратимо.

 — Я не успела искупить вину и потому не имею права так называть себя, но я искуплю. Ты сможешь в этом убедиться… То, что совершено мною, нужно называть предательством…

Она поцеловала его, как‑то скованно, нерешительно.

Пекарь не шевелился. На губах у него остался солоноватый привкус.

 — Его отец тоже жив, не правда ли, Илона? — обратился он к «инструкторше».

 — Да, его отец тоже, — машинально, не открывая глаз, повторила Илона. Потом все же открыла глаза. — Но откуда тебе знать, кто он? — неожиданно четким, ясным голосом спросила она. — Ах, это ты, Илие… Жив ли? Конечно, жив, — словно бы проваливаясь в полузабытье, повторила Илона.

Увидев, что она задремала, все в «салоне» стали говорить шепотом. Хотя временами все еще раздавались взрывы смеха, теперь, правда, приглушенного.

 — По–моему, Гаврилэ, арест хоть немного да расшевелил тебя, — сказал Хобоцел. — Всегда ходил такой хмурый, прямо как немой. Теперь можно хоть шутку от тебя услышать. На воле если и говорил когда‑нибудь, то в основном о повивальных бабках и кумовьях…

Внезапно установилась напряженная тишина. На пороге показался Косой. Он был в брюках галифе, в сапогах с высокими, до колен, голенищами. Без мундира — только рубашка, но с галстуком.

 — Господин Грозан, попрошу подойти ко мне, ознакомиться с обвинительным приговором! — Он вежливо подождал минуту–другую, затем увидев, что Гаврилэ даже не сдвинулся с места, раскрыл папку и стал читать: — «Знает тайное местонахождение интересующего власти лица, однако сообщить адрес, за что было обещано сохранить жизнь, отказался. Кроме того, был тайным связным… Отец троих детей…» Ты ничего не хочешь добавить, разъяснить? Пересмотреть показания? Советую еще раз хорошо подумать.

Не удостоившись ответа, он удалился.

И вновь молчание. Порой у кого‑либо устало валилась на грудь голова, человек закрывал глаза, охваченный дремотой. За окном становилось все более светло.

Василе Антонюк не смыкал глаз всю ночь — и в этот, как и в предыдущий арест, он показал себя бесстрашным, но и крайне осмотрительным парнем. Именно Василе первый заметил, что в «салоне» кроме них есть еще какой‑то чужой человек, лежавший на цементном полу в дальнем, неосвещенном углу. Заключенный до того был закутан в тряпье, что даже не видно было его лица.

Все тотчас обступили несчастного.

 — Кажется, дышит, — -заметил «доброволец». — Наверно, вышвырнули из камеры пыток, чтоб дошел в другом месте. Известный прием — сигуранца не любит, когда говорят, будто кто‑то умер от побоев.

 — Дайте немного воды, хотя бы смочить губы, — проговорила Лилиана, принявшись осторожно, чтоб не причинить боли незнакомцу, снимать с его лица тряпье. — Господи, какой красивый должен быть — бакенбарды, усики… Все лицо в крови!

Склонился, желая рассмотреть человека в лицо, и Тудораке. Впрочем, он мало что увидел, разве что синяки и размазанную по лицу кровь. Где уж тут было говорить о красоте… Кельнер посоветовал оставить несчастного в покое, — возможно, так он скорее придет в себя.

Не успели еще отойти от незнакомца, как у двери снова показался Косой, все с той же папкой под мышкой. Не переступая порога, он прокричал:

 — Господин… рецидивист, бывший в заключении по уголовной статье… э–э–э, Кику Илие! Обвиняется в убийстве… — Он поправил очки, однако читать до конца не стал. — Не мое дело разбираться во всех подробностях… Кто будет этот Кику?

Илие поднялся с полу, с достоинством проговорил:

 — Я буду… «этот». Что еще вам нужно?

 — Ничего. В отличие от других, ты обвиняешься еще и в саботаже, — ответил Косой, даже из простого любопытства не поднимая глаз на человека, с которым говорил. — Признаешь? Будучи бригадиром в военной пекарне, уничтожил большое количество хлеба с целью нарушить снабжение гарнизона…

 — Ни в чем я не признаюсь. — И, поколебавшись мгновение, опустился на пол, улегся на правый бок.

 — Не признаешься? А насчет агентов сигуранцы, проводивших арест? Пришло за тобою четверо, почему ж вернулись живыми только двое?