Надежный человек

 — Обещаю, дорогая, охотно, — искренне заверил он. — Ничего большего, договорились… И все же одно крайне удивило, даже потрясло меня — зачем сразу видеть во мне какого‑то волокиту, предполагать, что я начну ревновать, враждовать с соперником? — Он резко, почти на полуслове замолчал, смутившись оттого, что вынужден говорить банальные вещи. Потом решил все же продолжать: — Мне тоже хочется предупредить тебя: я остро чувствую жестокость, Лилиана. Неважно, не важно, победа или мучения ждут нас, — в любом случае никому не позволено топтать наше человеческое достоинство. Со всеми моими недостатками — у кого их не бывает? — я вместе с тем не допускаю… не могу позволить себе согласиться с нынешним режимом! Ты должна помнить об этом всегда. Я не только в теории, но и на деле доказал… — последние слова он произнес шепотом.

 — Он вспомнил и Василе Антонюка, — снова сказала Лилиана, по–видимому все еще оставаясь под впечатлением разговора с Илие. — Спросил: этого «добровольца» ты тоже любишь?

 — И получил утвердительный ответ?

 — А как еще я могла ответить? Хотя после освобождения из тюрьмы он даже не показывается на глаза. И не потому, что я этого хочу. Бойкотирует, наглец! — Она остановилась, охваченная какими‑то мыслями, затем, поймав на себе беспокойный взгляд Дана, пошла дальше. — Но чего я и сама не могу понять, так это что и его, Василе, я тоже нисколько не обманывала… Господи, какую чепуху я болтаю! Иногда начинаю думать, не испорченная ли я женщина из тех, что…

Они уже были возле дома, и заметив, что Фурникэ собирается открыть калитку, Лилиана воскликнула:

 — Нет, нет, дорогой, мы, кажется, договорились! Можем погулять еще, если хочешь. Если нет, разойдемся без обиды…

 — Конечно, давай погуляем! — согласился он, слегка обнимая ее за талию.

И повел в темноту, в сторону от дома.

 — Как мне хотелось вовлечь его в нашу группу! — вновь заговорила она, теперь уже спокойным тоном, — Тем более что ходил разукрашенный всеми этими ремнями, значками, щеголял солдатским поясом. На войну, и никаких! С кем бы ни воевать, лишь бы воевать. Потом узнал, что я немного знаю немецкий язык, и начал приставать: научи хоть чему‑нибудь! Станем шпионами, в пользу русских или тех же немцев… — Она неслышно рассмеялась. — Держит под руку, а шагает все равно строевым шагом. Вместо того чтоб шептать на ухо о любви, о чувствах, болтает чепуху из газет… А я даже не знаю, что отвечать, — готов совершить любую глупость, все, что угодно. И в то же время — рабочий, гнет спину в мастерских. Невиданный случай! Меня, конечно, задело: подцеплю не где‑нибудь, а гут же, у ворот мастерских! И что ты думаешь? В первый же вечер, разгуливая со мной в обнимку, послушно стал рисовать на стенах домов серп и молот. Потом говорит: зачем эти самодельные рисунки, если из‑под развалин типографии можно достать печатный станок? Да… Жаль только, что в глазах Илоны…

 — Да, да, — стал поддакивать он с каким‑то подчеркнуто отсутствующим, рассеянным видом. — Так что ты начала говорить про Илону?

 — Никто на нас не обращал внимания — влюбленные как влюбленные, обнимаемся, даже целуемся…^ заговорила она, мгновенно переменив тему. — Потом вошел во вкус, чуть что, сам лезет с объятиями и поцелуями. И… знаешь что? Должна сказать честно: это не было мне противно. Вот и не могу теперь понять: почему не показывается, осел? В особенности если учесть, что вышел на свободу только благодаря мне… Конечно, тебе, но он ведь этого не знает.

 — Так вот, если уж зашла об этом речь… — еле слышно проговорил Дан. Осторожно держа девушку за руку, он вел ее по темным, окутанным мглою улочкам. — О том, что Антонюк не показывается на глаза, хотя ты хотела бы его видеть… Тут уж я ничем не могу помочь. Просьбу насчет освобождения, сама знаешь, выполнял, хотя и подвергался куда большей опасности, чем ты думаешь. Он и в самом деле задиристый парень, первый лезет в драку… — Он помедлил. — Не знаю, как ты намерена поступать дальше, и все же не трудно понять: по–моему, он никогда и не покажется. В лучшем случае ты услышишь о нем… — Он стремительно огляделся вокруг. — Не столько даже о нем самом, сколько о его поступках. Хотя вполне может быть, что о них вообще никто никогда не узнает. Ни ты, ни другие…

 — Вчера бедный Кику опять ходил под окном, — влезанпо сказала она, как будто заполняя пробел в потоке признаний. — Но пока успела убавить фитиль на лампе, исчез.

 — Прости, но я должен кое‑что тебе сказать, — настойчиво проговорил Фурникэ, — по поводу твоих личных дел, хотя ты, конечно, не обязана отчитываться передо мной. Я никогда и не требовал этого… Хочу обьяснить, почему оказался возле пекарни: предполагал, что встречу тебя. Хочу посоветовать: как можно скорей бросай комнату, которую снимаешь, и возвращайся домой к родителям.

 — Почему, Дэнуц? — Она остановилась и посмотрела на него: вид у парня был самый решительный. — Признавайся, что сморозил глупость, просто из‑за плохого на — строения! Признаешься?